При этом придуманные Дмитриевым фрагменты протокола как раз и были положены в основу обвинений, предъявленных Больших и Аграновичу (распространение “контрреволюционной клеветы”). Агранович с возмущением писал Ежову:
Я никогда не говорил той клеветы об убийстве т. Кирова, которая записана в протоколе моего допроса и, видимо, в показаниях Больших И. В. Разговор об убийстве т. Кирова с Больших у меня был поздно вечером 1‐го декабря (в это время еще даже фамилия убийцы не была известна), когда я на улице встретил Больших И. В., возвращавшуюся с дежурства в ЦИК… На ее вопрос о том, кто убил тов. Кирова, я ответил (помню почти дословно): “Не думаю, чтобы это была какая‐либо организация, так как ее бы давно у нас раскрыли. Вероятнее всего, что это какой‐нибудь белогвардеец, прорвавшийся к нам, а может быть, какой‐нибудь сумасшедший маниак, убивший его на личной почве”… Если мне не изменяет память, то 3‐го декабря строго секретно стало известно, что Николаев связан с какими‐то иностранцами. Так что я мог бы скорее проболтаться об этом (если бы разговор происходил позже), чем сказать клевету об убийстве из ревности. Вообще, такую клевету мог сказать либо оголтелый контрреволюционер, либо безнадежный идиот [607].
То же сообщает Агранович по поводу самоубийства Аллилуевой:
Больших И. В. действительно вскоре после смерти Аллилуевой говорила мне о том, что в ЦИКе болтают, будто бы Н. С. застрелилась, я ей тут же ответил, что это ложь, что Н. С. умерла от приступа гнойного аппендицита. Никогда Больших И. В. не говорила при мне того, что написано в протоколе: “и что довел ее до этого т. Сталин” [608].
Дмитриев, по утверждению Аграновича, произвольно ужесточил формулировки зафиксированной в протоколе характеристики И. В. Больших, якобы данной Аграновичем.
Должно быть, сам тов. Дмитриев не был уверен в том, что Больших злостная контрреволюционерка, так как в оригинале протокола он сначала написал только “отдельные проявления” у нее антисоветских настроений, а потом решил, что этого недостаточно, и “отдельные проявления” выкинул [609].
В итоге “характеристика” стала выглядеть таким образом: “От Больших мне приходилось выслушивать недовольства положением в стране, в частности, по вопросу о материальном положении. Больших в антисоветских выражениях говорила о положении в тюрьмах, что “много народа сидит без вины”, что в ОГПУ применяются пытки и т. д.”.
В заявлении Агранович приводит еще ряд примеров вольного обращения Дмитриева с полученными показаниями и затем подытоживает:
Все вышеизложенное, за очень небольшими исключениями, мною было рассказано и допрашивавшему меня помощнику начальника ЭКО тов. Дмитриеву, тем не менее все мои заявления, как во время подписи протокола, так и после, о внесении тех или иных поправок в протокол им были отклонены [610].
Финальным аккордом звучит завершающая письмо фраза:
Это письмо написано через 40 дней после ареста, потому что только сегодня, в результате очень длительных разговоров, мне предоставлено ½ листа бумаги [611].
Как правило, заявления заключенных в партийные инстанции сопровождались “справкой”, написанной следователем. Так было и в этот раз. В сопроводительной справке Дмитриев просто отмахнулся от жалоб Аграновича и глумливо заметил:
Все, что указывает Агранович об обстоятельствах, сопровождавших его допрос, является ложью и вымыслом и служит одной цели, поставленной им – скомпрометировать следствие. Агранович не дал ответа на главный вопрос – почему же он подписал показания, которые, как он говорит, он отрицал в ходе следствия и отрицает в настоящее время [612].
Действительно, этот момент в заявлении Аграновича не раскрыт. Но можно с известной долей уверенности предположить, что Дмитриев припугнул Аграновича тем, что не подписать протокол может только неразоружившийся враг, с которым и поступать следует соответственно. А советский человек не будет вступать в борьбу с органами советской власти, беспрекословно подпишется под всеми плодами творчества следователя, который лучше его знает, что именно нужно фиксировать в протоколе, и этим заслужит снисхождение. В данном случае получилось так, что Дмитриев почти не лукавил – и Агранович, и Больших “отделались” на этот раз лишь тремя годами ссылки. Дальнейшая их судьба неизвестна, однако, зная судьбу Рудзутака (арестован, обвинен в создании подпольной организации, вредительстве и шпионаже, расстрелян в 1938 году), трудно поверить, что его многолетний секретарь смог избежать плачевной участи.
75
Следствие тем временем готовилось к допросу Л. Б. Каменева. Как уже говорилось, в марте Каменев и Зиновьев были этапированы в Москву из Верхнеуральского политизолятора (заметим, что примерно в это же время, 5 марта, был арестован и помещен в Бутырскую тюрьму старший сын Каменева Александр); в Верхнеуральске они пробыли всего лишь около трех недель (успев до этого побывать и в Челябинском изоляторе). Их продержат на Лубянке до июля, а потом отправят назад (причем Каменева – с новым 10‐летним сроком заключения). Допрашивать их было поручено Люшкову и Кагану. Зиновьева допрашивали первым, надеясь получить от него дополнительные показания, с помощью которых можно было бы надавить на Каменева. Григорий Евсеевич, собственно, сам вызвался дать такие показания, узнав от следователей о “кремлевском деле”. Формально, как уже говорилось, Зиновьева этапировали в связи с заявлением (фактически доносом) В. Д. Вуйовича [613]. В принципе, это заявление открывало перед чекистами возможность в перспективе предъявить Зиновьеву обвинение в терроризме (“Чего народу хочется, о том он и говорит”). Но для начала, 19 марта, от Зиновьева потребовали очернить своего бывшего соратника, что он и проделал, даже с некоторым энтузиазмом, стремясь, вероятно, доказать свою преданность руководству ВКП(б) в надежде на снисхождение.
Я должен заявить следствию, что показания, которые дал Каменев суду [по делу “Московского центра”. – В. К.] о том, что он за последние два года не проявлял никакой контрреволюционной активности, – лживы. В действительности между мной и Каменевым в нашей контрреволюционной деятельности за последние 2 года не было никакой разницы. Это касается и нашего отношения к Центральному Комитету, к его решениям и в особенности нашего отношения к Сталину… Это заключалось в том, что Каменев не был нинасколько менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста [614].
Все это хорошо соотносилось с ходом следствия по “кремлевскому делу”.
Очень скоро следователи перешли к вопросам о терроре. Они сообщили Зиновьеву, что брат Каменева готовил в Москве теракт над Сталиным, вдохновляясь высказываниями Каменева. Зиновьев был ошеломлен, но все же держался осторожно, и в итоге следователи смогли получить от него лишь следующее утверждение:
Заявлений от Каменева о необходимости применения теракта как средства борьбы с руководством ВКП(б) я не слышал. Не исключаю, что допускавшиеся им, в частности, при его брате Н. Б. Розенфельде злобные высказывания и проявления ненависти по адресу Сталина могли быть использованы в прямых контрреволюционных целях… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н. Б. Розенфельде, могли преломиться у последнего в смысле желания устранить Сталина физически [615].
