Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Этим Шарапова не ограничилась и, по требованию чекистов, продолжила нагнетать страсти, сообщая леденящие душу подробности:

У чекистов, наверное, мелькнула мысль: а не обвинить ли Розенфельд в попытке устроить массовое убийство советских граждан путем обстрела Московского Кремля снарядами с отравляющими веществами. Но выяснилось, что, хотя муж Шараповой и являлся специалистом по ПВО, Антонина Ивановна не смогла удовлетворить любопытство Розенфельд, так как соответствующими познаниями не обладала. Зато она заявила, что Нина Александровна просила ее достать яд, – правда, подробности этого разговора сообщить отказалась, ссылаясь на забывчивость. Возможно, она забыла и то, что яд у Розенфельд уже был: ведь она сама на прошлом допросе показывала о флакончике с сильнодействующим ядом, который продемонстрировала ей Розенфельд, сообщив, что этот яд получен от кого‐то из Лечсанупра Кремля и заготовлен для самоубийства “в случае опасности или большого горя”; впрочем, она и тогда “не вспомнила”, связан ли этот яд с подготовкой предполагаемого покушения на Сталина. Следователь Сидоров под руководством Люшкова и Кагана допытывался у Шараповой, не знаком ли ее муж с Розенфельд, но выяснилось, что если знакомство и было, то весьма поверхностное. Зато под конец допроса следователь сообщил, что в записной книжке Шараповой обнаружился записанный рукой мужа телефон некоего Жиромского. Хотя Шарапова ответила, что Жиромского знать не знает, его уже хорошо знали чекисты. О нем еще 10 февраля показывала Клавдия Синелобова; по ее словам, Жиромский был работником комендатуры Кремля и проживал в одной с Синелобовыми квартире. Его фамилия также встречалась в протоколах допроса И. Е. Павлова и М. К. Чернявского. Без сомнения, чекисты не могли не присмотреться к этому человеку попристальнее.

После окончания допроса следователи долго не вызывали Шарапову. Вспомнили о ней только в конце следствия, 26 апреля [623]. Сидоров вызвал ее, чтобы уточнить некоторые подробности, которые, впрочем, особого значения для выдуманного чекистами “дела” не имели. Шарапова подтвердила, что просьба Розенфельд достать ей яд не была связана с разговором о покушении на Сталина. Наличие телефона Розенфельд в записной книжке мужа (которую чекисты на всякий случай изъяли при обыске) Антонина Федоровна объяснила тем, что в бытность ее сотрудницей кремлевской библиотеки муж иногда, по ее просьбе, звонил Нине Александровне. Последний вопрос, который задал Сидоров, касался обстоятельств увольнения Шараповой из Кремля. Увольнение Шарапова связывала с травлей, которую развернули комсомольцы с примкнувшей к ним Людмилой Бурковой против “дворянок”. Поводом стала злосчастная статья в стенгазете под заголовком “Дворянское гнездо”. После появления этой статьи в 1930 году Шарапова сочла за благо подать заявление об уходе по собственному желанию. На прощание ответственный секретарь библиотеки Презент выдал ей удостоверение (очевидно, для прохода в Кремль), в котором имелась благоприятная “политическая характеристика”, хотя Шарапова, по ее словам, его об этом не просила и удостоверением в дальнейшем не пользовалась.

78

Двадцать первого марта замнаркома внутренних дел Агранов направил Сталину очередной пакет протоколов допросов с сопроводительной запиской, в которой сообщил о готовящихся арестах новых “подозреваемых” [624]. Ссылаясь на показания арестованной кремлевской телефонистки Марии Кочетовой от 20 марта [625], Агранов пообещал установить и арестовать названных ею односельчан-“кулаков” Дьячковых и Касаткиных, скрывающихся в Москве. 20‐летнюю Кочетову арестовали по показаниям уборщицы Авдеевой – та под давлением следователей охарактеризовала Марию как враждебно настроенную по отношению к советской власти и обвинила ее в клевете на Сталина. Мария когда‐то была членом ВЛКСМ, но ее из рядов исключили за то, что отказалась поехать по комсомольской путевке на учебу в Педтехникум, предпочтя голодной студенческой жизни должность швейцара в Кремле (на следствии она оправдывала свой поступок тем, что ей “не нравится педагогическая работа”). На допросе Мария заявила следователю Славатинскому, что на Сталина она не клеветала, а всего лишь говорила, будто он никуда не выходит, так как боится, что его убьют. Славатинский подробно допросил Кочетову о знакомых ей “раскулаченных кулаках”, вскрыв попутно изрядную меркантильность и расчетливость Марии – та, к примеру, не только предпочла сытую кремлевскую работу учебе, но и отшила своего жениха – 24‐летнего Федора Кузьмича Моисеева, работавшего в Кремле электромонтером. Познакомилась с ним Мария в конце 1932 года, а расстаться решила уже зимой 1933‐го – как только Федора уволили из Кремля за кулацкое происхождение. Расставание было жестким: напрасно Моисеев хорохорился и клялся Марии, что “имеет голову на плечах и не пропадет”, – получил он от расчетливой невесты решительный от ворот поворот. Уже после увольнения и расставания он как‐то раз навестил Марию в кремлевском общежитии (находившемся, конечно, вне территории Кремля) и пытался бить на жалость, рассказывая ей о том, как из‐за “кулацкого прошлого” не взяли его на службу в Красную армию, и утверждая, что “для него нет впереди ничего хорошего”. Но это еще больше укрепило Марию в правильности принятого ею решения. В порыве отчаяния Федор крикнул, что убьет Марию, но это была лишь пустая угроза, и больше она его не видела, зато теперь в отместку заявила следователю, что Моисеев еще в 1933 году говорил ей о том, будто “Сталин притесняет рабочих и крестьян”, и вообще “проявлял свое злобное настроение по отношению к Сталину”, утверждая, что тот “исказил учение Ленина”; вдобавок он якобы рассказал Марии “контрреволюционный анекдот о Сталине” [626].

Рассказала Мария следователю и о встреченных ею в Москве бывших односельчанах – семьях Дьячковых и Касаткиных. Один из Дьячковых, Алексей Петрович (1900 года рождения), на тот момент был уже арестован (в базе данных репрессированных значится дата ареста 22 февраля 1935 года). Второго – Ивана Андреевича, дядю Алексея (1885 года рождения), рабочего Тимирязевской сельхозакадемии, арестуют позже, 9 апреля. В Тимирязевской академии, по показаниям Марии Кочетовой, работал и отец Алексея, Петр Андреевич. Мария Кочетова была уверена, что Петр Андреевич скрылся от коллективизации, но в базе данных репрессированных имеются данные о его аресте в 1928 году и высылке на 3 года в Марийскую область. Возможно, Петр Андреевич ухитрился скрыться от ареста как раз в 1935 году, по крайней мере, данных о его аресте в этот период не имеется. Если Алексей Дьячков был действительно арестован еще 22 февраля, то можно констатировать, что в конце марта чекисты искусственно притянули его к “кремлевскому делу”, стремясь придать последнему поистине всеобъемлющий характер – ведь дело теперь объединяло все “враждебные” социальные группы – “кулаков”, белогвардейцев, “бывших людей”, золотую молодежь, оппозиционеров из высшей партноменклатуры… На допросе 20 марта Алексей Дьячков назвал следователю дюжину фамилий “кулаков”, сбежавших в Москву из деревни от голода, поведал об их настроениях: