Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Двое “кулаков” (И. М. Попов, И. Ф. Неверов) и “сын кулака” – студент Института рыбной промышленности И. К. Долгов были впоследствии арестованы на основе показаний Алексея Дьячкова (в мемуарах С. П. Раевский утверждает, что родственница Долгова работала гардеробщицей в Кремле). Попов и Долгов, как, впрочем, и Дьячковы, получили приговоры ОСО к пяти годам лагеря. Столько же получил и Неверов, которого осудили ранее, еще 9 июля, – поэтому он, хотя и числится в списке арестованных по “кремлевскому делу”, но в списке осужденных отсутствует.

В конце допроса, имея на руках показания Марии Кочетовой о том, что Алексей Дьячков в разговоре с ней “проявлял свое злобное отношение к соввласти” и “говорил, что соввласть грабит и обижает крестьян”, следователь сказал Алексею:

И Алексей бесхитростно ответил: “Возможно, я жаловался на свою жизнь” [629].

79

Тем временем следователи в поте лица трудились над созданием образа русской Шарлотты Корде в лице Екатерины Мухановой. Всех знакомых Мухановой допрашивали о ее террористических намерениях; при этом стоит отметить, что важнейшим источником показаний такого рода стал брат Екатерины Константин Муханов. Но имя Шарлотты Корде впервые мелькнуло в показаниях самой Мухановой: якобы Нина Розенфельд еще в 1932 году в связи со ссылкой Каменева в Минусинск убеждала ее, что нужна “русская Шарлотта Корде для спасения русского народа”. Вслед за ней 16 марта о Шарлотте Корде упомянула на допросе А. Ф. Шарапова, приписав именно Н. А. Розенфельд намерение “сыграть роль” знаменитой террористки. И следователям настолько нравилась эта историческая ассоциация, что они впоследствии дважды включили ее в протоколы допросов Константина Муханова от 15 и 25 марта. Тот оба раза показал, будто Екатерина в одном из разговоров на квартире своей сестры Марии в присутствии В. Я. Головского заявила, что “найдется русская Шарлотта Кордэ, которая совершит убийство Сталина”. Видимо, следствие склонялось к тому, что 36‐летняя Муханова больше подходит на роль Корде, чем “молодящаяся старуха” Розенфельд. Это мнение нуждалось в документальном закреплении. После ареста Головского следователи, цитируя ему протокол допроса Константина, попытались получить соответствующее признание и от него. Но выяснилось, что Головский злосчастной фразы не слышал. Он вообще отрицал все свидетельские показания, которые клали перед ним чекисты. Тогда следователи решили устроить ему очную ставку с Константином Мухановым. Очная ставка в чекистских застенках была крайне мучительным мероприятием для всех ее участников. Их заранее предупреждали, что разговаривать друг с другом нельзя, а дополнительные вопросы задавать можно только с разрешения следователя. Ответы участников фиксировались следователем в том виде и постольку, в каком и поскольку это отвечало интересам следствия. Формально очная ставка проводилась для устранения противоречий в показаниях, но фактически результат достигался путем оказания давления на одного из участников, для чего использовался второй участник, уже достаточно “обработанный” чекистами и готовый на все. Зачастую жалкий или, наоборот, наглый вид этого второго участника использовался как дополнительный фактор давления. Мы не знаем и не узнаем, как именно проходила очная ставка между Мухановым и Головским, но она отчасти сработала. В ее протоколе зафиксировано следующее показание Головского:

Головский ведь не мог сказать, что Муханов, должно быть, оговорил его под давлением чекистов. Такое высказывание сразу сделало бы его в глазах чекистов злейшим врагом советской власти, заслуживающим самого строгого наказания. Но и защищать Муханову ценой собственной жизни у Головского желания не было; ну носила она ему с работы зарубежные архитектурные журналы – так это дело житейское, можно ведь было и без них обойтись. Сам же Владимир Янович надеялся на снисхождение, поэтому не стал категорически отрицать показания Константина, но и целиком признавать их тоже не собирался из чувства самосохранения. Такая тактика принесла свои плоды – Головский, как уже говорилось, пережил Большой террор.

Арестовали и младшую сестру Екатерины Мухановой, Марию. 23 марта ее допросили следователи Каган и Сидоров. О политических воззрениях своей сестры Мария сначала не хотела говорить, но следователи предъявили ей показания брата Константина. После этого Мария вынуждена была дать нужные показания:

А мы напомним. Речь шла об известном в те годы стихотворении, которое, скорее всего ошибочно, приписывали Есенину. То был ответ на поэму Демьяна Бедного “Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна”. Не исключено, что именно это творение придворного поэта вдохновило Михаила Булгакова на создание образа Ивана Бездомного (экземпляр “Ответа” был изъят у Булгакова вместе с дневником в 1926 году во время обыска). В “Ответе” на “Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна” содержались ставшие хрестоматийными строки:

Марии пришлось показать и о “клевете” сестры на руководство ВКП(б):

Следователи как могли запугивали Марию и предъявили ей обвинение в участии в контрреволюционной организации и причастности к подготовке террористических актов. Но Мария виновной себя так и не признала.

80

К концу марта чекисты добрались и до верной секретарши Енукидзе Любови Минервиной, занимавшей этот пост аж с 1924 года, – к ней накопилось много вопросов. Если верить базам данных репрессированных, Минервина была арестована в квартире 105 дома “Кремлевский работник”, № 16 по Малой Никитской – то есть в той же квартире, где проживали Нина Александровна Розенфельд и ее сын Борис; впрочем, вполне возможно, что в базу данных вкралась опечатка и речь все же идет о разных квартирах. Выяснение накопившихся к соратнице Енукидзе вопросов было опять‐таки поручено крупному специалисту по международным чекистским делам А. С. Славатинскому. 21 марта Славатинский начал допрос издалека – предложил Минервиной рассказать о своих родственниках, которые, по данным Славатинского, арестовывались советской властью. Выяснилось, что с этим делом все обстоит чрезвычайно плохо: брат, зять и отец Любови Николаевны были арестованы ОГПУ “как церковники для профилактики в период коллективизации сельского хозяйства”. Енукидзе всем им в этом вопросе помочь не смог или не захотел, поэтому брат и зять умерли в ссылке, а вот отца, которому на момент ареста было 78 лет, через день освободили, только вот старик, не выдержав столь тяжких испытаний, вскоре умер [633]. Так что чекистская профилактика оказалась вполне эффективной. Коллективизация прошла успешно, а Любовь Николаевна продолжила свою деятельность в Секретариате Президиума ЦИК. Славатинский спросил, за какие преступления были осуждены зять и брат, не за уголовные ли, на что Минервина ответила, что не за уголовные, но за какие именно – не знает, не интересовалась. Спросил Славатинский и о муже Минервиной. Муж Любови Николаевны, Аркадий Абрамович Миловидов, был сыном присяжного поверенного, имел четырех братьев. Все пятеро работали адвокатами (“членами коллегии защитников”). Эти сведения важны, так как среди осужденных по “кремлевскому делу” имелся некто В. В. Минервин, старший библиотекарь Военного сектора Библиотеки имени Ленина, давний знакомый В. Барута, которого тот, по данным следствия, хотел устроить вместо себя на работу в Правительственную библиотеку в связи со своим переходом в Оружейную палату. Так вот этот Владимир Владимирович Минервин, по всей видимости, не имел никакого отношения к Любови Николаевне. Екатерина Муханова на допросе 8 марта 1935 года, включив Минервина в “3‐ю группу заговорщиков”, показала про него буквально следующее: