История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

КАДРЕЖ ИЛИ ОБОЛЬЩЕНИЕ?

«Я вот уже целый час кадрюсь на Монмартре». Так в 1953 году это слово получило официальный статус в литературе, хотя для героя-повествователя из книги Альбера Симонена «кадриться» — значит прогуливаться, бесцельно шататься, не имея намерения встретить свободную девушку. А вот Жан-Пьер Моки осовременивает Тарзана: его орава друзей развлекается, приставая к девушкам на Елисейских Полях, а чтобы определить, кому из них «подсекать очередную рыбку», они мечут кости. В Льеже традиция, происхождение которой неизвестно, призывает молодых безработных под предлогом, будто там производится набор мастеров кадрежа, собираться на канале Альбера, чтобы бегать за девушками. Как бы там ни было, своим широким распространением этот термин обязан кинематографу, в особенности «Мастерам кадрежа» того же Моки (1959; по-русски иногда название фильма ошибочно переводится буквально: «Тральщики»). Одно время с его нынешним толкованием конкурировало другое, модное в 1960-х, согласно которому «кадриться» — значит «бродяжничать, слоняться по людным местам, по улицам», разумеется загрывая с женщинами (или с мужчинами, если речь идет о женщинах, но это встречается реже), «донимать их галантными приглашениями; приставать на ходу».

Начиная с 1950-х годов стали различать два типа любовного сближения в зависимости от его целей, используемых средств и грубости формы: обольщение в расчете на долговременную связь, играющее на чувствах, и кадреж, направленный на немедленное удовлетворение сексуальной потребности. Однако разграничение этих явлений зачастую выглядит недостаточно точным, а то и лицемерным. Смысл слова «кадреж» к тому же выдыхается, порукой тому словосочетание «грубый кадреж», которое иногда пускают в ход для его усиления. Главное отличие состоит в том, что цель кадрежа — секс, и только. «Кадрить — значит, не важно кого. Женщину, представительницу пола. «Авось перепадет», — скажет в этом случае мужчина, если будет искренен и прям». По определению Йолен де Лабинь, тот, кто кадрит, хочет поиметь женщину, а тот, кто соблазняет, — завоевать ее. Один идет на самое трудное, чтобы насладиться победой, другой — на самое легкое, чтобы пополнить свой список. Молодежь это различие все еще улавливает.

«Чтобы женщину обольстить, требуется больше времени и денег: надо ее сводить в ресторан, в кино, в театр, в Оперу, дарить ей подарки, преподносить цветы. А чтобы закадрить девушку, ее достаточно увидеть всего один раз, ну, или, допустим, несколько, но всегда ненадолго: постель — и все». Так объяснял эти вещи некто Растиньяк, 26 лет, юзер интернет-форума Dragueur.net, что примерно значит «Кадрежник».

В основе этого поведенческого противопоставления лежит различие в отношении ко времени и к бытию. Обольщение терпеливо, кадреж скоропалителен и экономен. Обольстителем движет смятение души, он жаждет в объятиях женщины забыть о пустоте своего существования. А кто кадрится, тому «достаточно поблудить между двумя рюмочками со служанкой из бара напротив», — уточняет де Лабинь. Он, приударяя за всеми женщинами, делает ставку на число.

Первым следствием такого разграничения является придание новой значимости обольщению, которое в христианской традиции ассоциируется с обманом, — это представление берет начало от Сатаны-соблазнителя и Евы-искусительницы. Даже Жан Бодрийяр еще не свободен от такого недоверия: «Обольщать значит умереть как реальность и воспроизвести самого себя в качестве приманки». Но отныне, продолжает он, обольщение стало необходимо для заключения браков, коль скоро их устройство больше не является делом семей. Забота о сохранении института брака обязывает делать различие между обольщением «с добрыми намерениями» и подлым обманом. Введенное в институционные рамки, обольщение обретает характер ритуала, тогда как пол — явление природное.

Как бы то ни было, поскольку брак больше не является единственной целью, то и обман не оборачивается такой драмой, как в старину. Короче говоря, отсутствие осязаемых последствий связи делает кадреж не столь драматичным. После войны беззаботность в сексуальных отношениях стала проявлением свободы, потребность в которой назрела. Вошли в моду плейбои и американские солдаты, эти «миллионеры в форме». Их никто не корил за их любовные победы. В сен-жерменских кабаре ценились вызывающие манеры. Дамы в вечерних платьях «обожают, когда славная грязная пятерня лапает их атласности», — говорит персонаж Марка Дольница, заверяя, что с герцогинями он на «ты» и «звонко шлепает их по заду», тогда как герой Алибера, присюсюкивая, напевает-нашептывает щеголихам, приходящим поякшаться со сбродом, «самую чудовищную похабщину». Феминистская реакция на все это окажется более чем запоздалой.

Здесь мы снова возвращаемся к теме сексуальной революции: противозачаточные таблетки и пенициллин сделали 1960–1970 годы, вплоть до появления СПИДа, единственной эпохой, когда случайная связь при условии некоторых предосторожностей могла обойтись без печальных и необратимых последствий. Если бы не это, кадреж в его нынешнем понимании не мог бы так широко войти в молодежный обиход. Филипп Ариес говорит в этой связи, что сексуальность «отстоялась» до прозрачности, оставив в осадке «продолжение рода и любовь в старом смысле слова и избавившись от сентиментальных включений, некогда приближавших эти связи к дружбе». Экспрессия глубоких импульсов позволяет «упоенно растворяться в переживаемом мгновении подобно тому, как вечность растворяется в оргазме».

Для кадрежа наступило благословенное время, он стал синонимом беспечности, молодости, современности. Любовь, встарь облекавшая в моральные одежды наготу галантных приключений во французском духе, оказалась всего-навсего лицемерной ветошью, в жизни ее обрекали на комплекс неполноценности, а в литературе она прослыла безнадежно устаревшей темой. Вся эта эпоха была полна готовности покориться тому, что Мишель Фуко назвал «суровой монархией секса». Альберт Эллис, оправдывая сексуальность, клеймил воздержание: соблазнять можно, лишь будучи «исполненным глубинной убежденности, что при условии обоюдного согласия половые контакты уместны и хороши почти в любых обстоятельствах». Ценились здоровое тело, ликование плоти, спонтанные проявления естественных инстинктов.

Это были годы Джеймса Бонда: «Казино “Рояль”» выходит в свет в 1953 году, первые фильмы на этот сюжет появляются в 1962-м. Затем в 1965-м — серия шпионских романов Жерара де Вилье о князе Малко Линге, а несколько ранее, в 1949-м, Сан-Антонио тиражируют образ неотразимого сердцееда и искателя приключений. Их партнерши — очаровательная идиотка, пышнотелая взбалмошная блондиночка, тип податливой женщины-объекта, уступающей малейшему поползновению мужчины. В конечном счете это эпоха мини-юбки, стрингов, брюк в обтяжку, выставляющих напоказ физические прелести: они предстают перед любителем кадрежа с той же простотой, с какой мясник демонстрирует покупателю тушу, выложенную на стол для разделки. Это пора неформальных поселений, где практиковалась полная разнузданность нравов, время расцвета секс-шопов, порнографии в киосках — всего, что до предела опошляет секс. Законодательная власть тогда же упраздняет наказания за супружескую измену, гомосексуализм, аборты. На протяжении двух десятилетий можно было считать кадреж и незамедлительное удовлетворение желания самыми естественными, невинными вещами.

Наступившие затем «годы СПИДа», начиная с 1985—1990-го, не были, впрочем, таким изгнанием из райского сада наслаждений, какое некоторые желали бы в них видеть. По мнению Джефа Кинцеле, профессиональный кадреж приелся и перестал котироваться. А тут еще гроза юбок, принимающий себя за Джеймса Бонда или Светлейшего (домашнее прозвище князя Малко Линге), вдруг обернулся потенциальным переносчиком вируса. В моду вошел ответственный подход к сексуальным проблемам, тот самый «safe sex» («безопасный секс»), клинический аспект которого способен остудить любой пыл. Ален Криф в своем «Кадреже» выводит на сцену героиню-американку, сторонницу этой новой моды. Дело происходит на дискотеке. Девушка подходит к бару, где разглагольствует обольститель старой школы. После знакомства, которое сводится к обмену именами и нескольким замечаниям о том о сем, она напрямик переходит к главному: «Are you clean?» («Вы чисты»?) Парень ее не понимает: вроде бы он мыл сегодня уши. Она же невиннейшим образом сует ему под нос свой тест на ВИЧ: «Неге is ту test! I`m clean!» («Вот мой тест! Я чистая!») У молодого человека тут же пропадает вся прыть: теста у него нет, и он ссылается на необходимость им запастись как на предлог, чтобы улизнуть. «Никаких проблем!» — отпускает его красавица. Раз он признает безопасный секс, то она — всегда пожалуйста.