Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

«Ортодоксальное» большинство социал-демократов во главе с Карлом Каутским вполне обоснованно осудили такую позицию как «ревизионистскую». Каутский, впрочем, и сам кое-что пересмотрел, утверждая, что в действительности парламентская демократия стала заключительной стадией логического хода истории и социализма можно достичь посредством выборов. Но следует подчеркнуть: под «социализмом» Каутский имел в виду не то, что сейчас мы понимаем как «демократический социализм» (государство всеобщего благосостояния, обеспечивающее защиту «от колыбели до могилы»), а Марксову максималистскую цель построения «некапитализма». Поэтому ортодоксальную позицию лучше назвать программой «эволюционной революции».

Отметим также, что эта революция предполагалась в достаточно далёком будущем (социал-демократическая «программа-максимум»), ибо не надо забывать: во времена Каутского Центральная Европа непоколебимо оставалась псевдоконституционной. Непосредственной задачей социал-демократов (их «программой-минимум») была борьба не только за улучшение жизни рабочих, но и за демократию, которой «буржуазия» не добилась в 1848 г., — неудачу усугубил тот факт, что при Бисмарке либералы Германии отказались от своего «естественного» конституционалистского призвания ради национального объединения под эгидой полуавтократической Пруссии. Таким образом, на окольном германском «особом пути» первоочередная роль марксизма заключалась в том, чтобы заявить претензии на территорию демократии, от которой отказалась буржуазия, и взять на себя лидерство в политической борьбе с политической отсталостью Германии.

Именно эта двусмысленная доктрина «эволюционной революции» в следующие полвека будет известна на Западе под наименованием «ортодоксального марксизма». Надо отметить, что «ортодоксальные» марксисты, даже обладая подавляющим большинством в парламенте, никогда не осмеливались переходить к выполнению своей программы-максимум. И они имели все основания для такой сдержанности: экспроприации, необходимые для осуществления социализма как «некапитализма», привели бы только к сопротивлению и гражданской войне (наглядный пример — судьба Сальвадора Альенде, верившего, что, получив 51% голосов, сможет без боя установить в Чили социализм в стиле Кастро). Поэтому на практике теория эволюционной революции, отстаиваемая ортодоксальными социал-демократами, оказалась столь же утопической, как изначальная Марксова теория революционного «большого взрыва».

Поражение «ортодоксальному» марксизму II Интернационала нанесла Первая мировая война. Во-первых, война окончательно дискредитировала революционность социал-демократов Каутского. Её начало убедительно продемонстрировало, что они — не более чем реформисты, притом ограниченные рамками патриотизма. А её окончание с разгромом Германии наконец привело этих «марксистов» к власти в Веймарской республике, но теперь под началом профсоюзного лидера и партийного бюрократа Фридриха Эберта, которого даже реформистом вряд ли можно назвать. Тем не менее социал-демократы продолжали настаивать, что их движение — единственно правоверное, хотя к тому времени оно подозрительно напоминало «мелкобуржуазную демократию», которую всегда порицал Маркс. И как только программа-минимум социал-демократов, «буржуазная демократия», была без особых усилий достигнута благодаря падению монархии в 1918 г., их максимальная утопия испарилась, уступив место реформизму в русле «государства всеобщего благосостояния». Однако лишь в 1958 г. немецкие социал-демократы признали этот факт и открыто отреклись от марксизма.

Произвести пересмотренную версию марксизма, которая, оставаясь революционной, могла работать в реальном мире, выпало третьему, провинциальному участнику ревизионистской полемики — Ленину. Его дела подробно описаны в следующей главе. Однако его теорию нужно рассмотреть здесь, в контексте породивших её на свет дебатов во II Интернационале. Не стоит забывать, что существует органическая связь между этой теорией и дальнейшей ленинской практикой: как всегда настаивал родоначальник большевизма, «без революционной теории не может быть и революционного движения».

Первым стимулом к деятельности Ленина послужила русская форма ревизионизма, которую её противники заклеймили как «экономизм». Едва марксизм успел акклиматизироваться в России в 1890-х гг., как некоторые товарищи стали советовать рабочим ограничиться экономическими требованиями и оставить опасную политическую борьбу против самодержавия интеллектуалам. Подобная программа отделяла рабочих от революционного движения, воплощать которое в жизнь, согласно Марксу, было их миссией. Такая «ересь» заставила ещё одного нетерпеливого молодого человека, 30-летнего Ленина, сформулировать собственную теорию партии-авангарда.

При этом он, по сути, согласился с Бернштейном, что экономическая борьба рабочих не пробуждает революционного сознания. Но, не в пример Бернштейну, заключил, что цель — это всё, а потому движением к ней надо руководить. Ленинский рецепт против недостатка сознательности у рабочих заключался в отказе от «стихийности» в пользу «профсоюзного» реформизма. Он предлагал насаждать среди пролетариата сознательность «извне», знакомя его с «научной» революционной теорией. Ленин не уставал повторять: «Без революционной теории не может быть и революционного движения». Подобная теория могла исходить только от интеллигенции, организованной в партию профессиональных революционеров.

Суть разрешения кризиса, в котором оказался марксизм конца века, по-ленински заключалась в том, чтобы оставить доктрину революционной, но ценой подчинения исторической логики идейной «сознательности», или политической воле. Формально Ленин, конечно, поставил Маркса с ног на голову, подчинив «бытие» «сознанию». В действительности же он нашёл единственное решение, позволявшее «бытию» достичь кульминации в виде тотальной революции, которую, по мнению Маркса, должна породить сама жизнь. Ленинская теория партии восполнила недостающее звено в Марксовом сценарии революции, отведя передовой интеллигенции роль единственной силы, способной перевести социалистическую революцию в сферу практики. Изложенное в работе «Что делать?» в 1902 г., когда Ленину было всего 32 года, это решение кризиса марксизма на рубеже веков привело к созданию партии большевиков, «партии нового типа», с помощью которой он обещал «перевернуть Россию» [291].

Безусловно, ленинская ревизия марксизма отвечала российскому «особому пути» при «старом режиме». Россия индустриализировалась ровно настолько, чтобы вызвать недовольство рабочего класса, но при этом не улучшить сколько-нибудь существенно его долю. До 1906 г. там не существовало парламента, а до 1917 г. (когда стало уже поздно) — всеобщего избирательного права, то есть двух вещей, необходимых, чтобы дать реформизму его главный шанс. Но социологические особенности России — не единственная причина возникновения ленинизма. Не менее важны внутренние несоответствия в самом марксизме.

Поскольку невозможно реализовать всю марксистскую доктрину целиком, её адепты в конечном итоге вынуждены делать выбор между её компонентами. Бернштейн предпочёл следовать логике истории, которая при индустриальном обществе фактически ведёт к «государству всеобщего благосостояния». Но подобный выбор неизбежно уничтожает марксизм, ибо «государство всеобщего благосостояния» вряд ли нуждается в революционной доктрине. Собственно, первый набросок подобного государства создал радикальный консерватор Бисмарк, а более поздние версии — фабианцы и демократы «Нового курса». Каутский формально выбрал верность марксизму, однако на самом деле питал иллюзию, что логика истории демократическим путём приведёт к максималистской цели Маркса; в результате его последователи де-факто оказались ревизионистами. Наконец, Ленин выбрал верность Марксовой цели и принял меры, чтобы её достичь, поставив классовую борьбу пролетариата под руководство партии. А чтобы отдать пальму первенства цели построения «некапитализма» и добиваться её во что бы то ни стало, необходимо быть марксистом.