Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

В 1928 году мне дали отпуск в январе. Я пришла к Наде страшно расстроенная. Пришел Иосиф и спрашивает: “Чего она такая злая?” Надя объясняет: “Дали отпуск в январе, не знает, куда ехать”. Сталин говорит мне: “Поезжай куда‐нибудь за границу”. Я ему отвечаю, что, мол, кто меня пустит и куда ехать? Тогда он говорит: “Ну, есть у тебя кто‐нибудь за границей?” А Вера Николаевна Кольберг, тетка моя, была замужем за эсером Борисом Бартольдом. А его старший брат работал в Финляндии в торгпредстве. И я сказала об этом Иосифу. Тогда он говорит: “Вот и хорошо. Анкету тебе Надя даст. Заполнишь и принесешь”. Паспорт заграничный я получила в секретариате Иосифа Виссарионовича. И таким образом, я поехала в Финляндию… Вообще, он всегда уговаривал меня бросить работу. “Нечего тебе делать в этом курятнике, иди учиться. Куда хочешь. Хочешь в театр – иди в театр” [730].

Я постоянно бывала на даче в Зубалове [до самоубийства Н. С. Аллилуевой. – В. К.], это за Барвихой. Это еще была чудная дача. По-моему, 1927 или 1926 год. Первый этаж занимал Бухарин, тогда говорили “Бухарчик”, со своей первой женой. Второй этаж – Иосиф с Надей [731].

Я очень хорошо помню одну “чудную” встречу после его статьи “Головокружение от успехов”. Когда Иосиф Виссарионович появлялся у нас в коридоре наверху, тогда Политбюро уже переехало в Кремль, было распоряжение: когда он появлялся в коридоре, не выходить из кабинетов. А мне надо было кое‐куда. Я выскочила, пробегаю мимо секретной части, Коля Обухов был начальником, он в щелку говорит мне: “Ты что, с ума сошла?” А навстречу идет Иосиф, говорит: “О, ты что так похудела?” Я отвечаю: “Болею”. Сталин: “Но ты так похудела, наверно, головокружение от успехов?” Дверь в секретную часть закрылась [732].

Взяли меня с температурой 38, а у меня ведь была трехлетняя Танька, я боялась, что ее разбудят… Был такой мартовский день, теплый. Я решила, не буду вызывать врачей, поеду сама в кремлевку. Вызвала машину, поехала. Меня там выругали, единственное послабление сделали, разрешили принять ванну и вымыть голову, но велели лежать. Машину я, конечно, отпустила… и, когда села в автобус, то встретила нашего управдома, который, увидев меня, сказал: “О, что это ты так плохо выглядишь?” Я говорю: “Я‐то болею, а почему вы так плохо выглядите?” Он, нагнувшись ко мне, тихо сказал: “Как ты думаешь, ни одной ночи не сплю. Что, приятно, думаешь, к тебе ночью прийти?” Он ко мне ночью не пришел, прислал старшего дворника [733].

Меня на Лубянку привезли – обычно в таких случаях в бокс попадаешь, а меня привезли – и сразу в камеру. И когда меня ввели в камеру, там было три человека, четвертая койка пустая, незастеленная, и я сразу… Когда выяснилось, кто я и что я, то мне сказали, что здесь была Зина Давыдова, это одна из работниц Правительственной библиотеки, и что обвиняют нас в терроре. И я как‐то сразу поняла, чем это пахнет, не говоря уже о том, что я работник Президиума ЦИКа и я очень хорошо знала это постановление [от 1 декабря 1934 г. – В. К.], появившееся после убийства Кирова… Так что я прекрасно понимала, чем это пахнет [734].

Привели меня на допрос… Колени у меня ходили ходуном, и руки тряслись, конечно. Когда меня ввели, я увидела огромного мужика рыжеволосого, с каким‐то большим родимым красным пятном на щеке, с двумя ромбами, тогда еще были ромбы. Он представился: “Голубев”, и мне стало невероятно страшно… Я села на свои руки, чтоб он не видел, как они дрожат. И начался разговор, довольно крутой с ходу: тут и английская разведка, а главное, террористические настроения. Тут я не выдержала и сказала: “Господи, о чем вы говорите? Я восемь лет работаю в этом аппарате, восемь лет мимо меня ходят вожди всех рангов, говорят мне приятное и неприятное. Если бы я восемь лет ходила, начиненная динамитом, то уж, наверное, кого‐нибудь взорвала” [735].

Было несколько допросов, несколько ночей подряд. В последний раз, когда он крыл меня матом, кричал не своим голосом, я очень тихо ему сказала: “Гражданин Голубев… Если вы думаете, что я в таком тоне буду разговаривать, то вы ошибаетесь. Я говорить в таком тоне не буду”. Тут раздался совершенно дикий вопль, моталась какая‐то линейка надо мной, он крыл меня матом и орал. В это время в открытых дверях появился небольшого роста, ярко выраженный еврей, старше, с тремя ромбами [возможно, Генрих Люшков, на тот момент зам. начальника СПО ГУГБ. – В. К.], который внимательно смотрел на меня, на него и очень тихо сказал: “Алеша, ты что волнуешься?” А он кричал: “Эта кремлевская… требует, чтобы я разговаривал с ней на наркоминделовском диалекте”. Тот ему очень тихо: “Алеша, уже поздно, отправь”. Больше я от Голубева не слышала ни одного бранного слова. Мы действительно изощрялись в совершенно изысканном диалекте. В один из допросов он сказал: “Раз вы упорствуете, я вынужден изменить режим вашего сидения”. И меня в ту же ночь перевели в одиночку. Одиночка – это четвертый этаж Лубянки, очень занятный этаж. Вас когда вводят туда с площадки, то вы видите, что это как бы двойной этаж – ряд камер внизу, затем какие‐то железные балкончики, а там еще камеры. Абсолютная тишина [736].

Дорогой Иосиф Виссарионович. Десять лет я пытаюсь выбраться из заколдованного круга, в который попала, но тщетно. И сейчас решила обратиться к Вам, так как Вы единственный человек, могущий мне помочь. Памятуя Ваше хорошее ко мне отношение, я надеюсь, что если этому письму суждено попасть к Вам, то Вы поможете мне… Всю жизнь меня все упрекали за аполитичность и легкомыслие, а сейчас волей судьбы хожу в так называемых “политических деятельницах”… Я совершенно бессильна что‐либо доказать, ибо, как я говорила суду, я даже не знаю, что я должна доказывать и от чего защищаться. Но я не могу больше сидеть. Вы подумайте, я вступила в этот круг совсем молодой, а сейчас мне уже сорок лет. Жизнь почти прожита. У меня ничего не осталось, кроме моей девочки, которую я оставила трех лет у моей матери Юлии Николаевны Кольберг, которая умерла в 1938 году. Дочери моей сейчас 13 лет, она живет в Москве с моей теткой Верой Николаевной Кольберг (76 лет). Я хочу к ним, я им необходима, хочу пожить нормальной человеческой жизнью, не будучи за бортом, как пария. Хочу быть полноправным членом общества и внести свою лепту в жизнь и строительство нашей страны. Помогите мне [737].