Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— С чего мне начать?

— Я уже знаю, что «здравствуй» — это «салям». «Спасибо» — «рахмет». Утром вы говорите друг другу «кайырлы иртэ». А вечером — «кайырлы ки».

Джучи восхищенно рассмеялся.

— Отлично. Мои люди думают, что ты так же глуп, как твоя лошадь, но они тебя недооценили. Что ж, варвар. Как ты и сказал, в пути нам все равно больше нечем заняться. Буду говорить тебе по нескольку слов, пока мы едем, и посмотрим, кто из вас быстрее научится говорить по-татарски — ты или твоя лошадь!

Однажды вечером, вскоре после того как они покинули Алеппо, одного из татар укусил скорпион. Он всю ночь прорыдал от боли, а рано утром умер. Этот случай до костей пробрал Уильяма.

Но видения Христа помогали ему терпеть. Если это его крест, его чистилище, то да будет так. Он примет свои невзгоды как бич за нечистые помыслы.

Конский навоз прилипал к их сырой одежде; воздух в шатре был пропитан его запахом. Уильям вытер глаза, которые слезились и щипало от дыма костра.

— Думаешь, следующими они съедят нас? — спросил он Жоссерана.

Он слышал предания об этом народе: что они пьют кровь и едят собак, лягушек и змей, даже друг друга. Глядя на них сейчас, в это нетрудно было поверить. Он с отвращением уставился на месиво из овечьих кишок на мокрой траве перед собой. Татары смеялись и понукали его есть, вытаскивая из дымящейся груды потрохов трубки кишок перепачканными в жире пальцами. Остатки животного — шкура, голова и окровавленные кости — лежали грудой в стороне.

Хозяин юрты зарезал животное в их честь. Жоссеран никогда не видел, чтобы животное убивали таким образом: мужчина просто бросил его на спину, прижал коленями и вспорол ему живот ножом. Затем он по локоть засунул руку в подрагивающие кишки животного и пережал аорту, остановив сердце. Через несколько мгновений голова овцы поникла, и она умерла, не пролив почти ни капли крови.

Способ приготовления туши был столь же жестоким. Выбросили только содержимое желудка; все остальное — рубец, голову, потроха, мясо и кости — бросили в кипящую воду.

Уильям изнемогал от голода, но его желудок бунтовал при виде розового, полусырого месива перед ним.

Джучи отрезал ножом кусок почти сырого мяса от туши и сунул его себе в рот. Уильям слышал, как у него между зубами хрустят мелкие косточки. На подбородке блестел жир.

У входа стоял бурдюк из козьей шкуры. Джучи, пошатываясь, встал, налил немного жидкости из бурдюка в деревянную чашу и сунул ее в руки Уильяму. Он жестом велел ему пить.

Это был кумыс, как они его называли, — перебродившее кобылье молоко, которое они пили с каждой едой. По крайней мере, это было не так уж неприятно, теперь, когда он к нему привык. Прозрачный и терпкий, как вино, он слегка пенился и оставлял миндальное послевкусие.

Уильям поднес чашу к губам и осушил ее одним глотком. Тут же он схватился за горло, задыхаясь. Внутри у него все горело огнем. Татары разразились хохотом.

— Вы его отравили! — крикнул Жоссеран.

— Черный кумыс, — сказал Джучи. Он похлопал себя по животу. — Хорошая вещь!

И тогда им ничего не оставалось, как заставить Уильяма пить еще, стоя перед ним и хлопая в ладоши при каждом глотке. Он понимал, что они делают. Этот черный кумыс был крепок, как херес, и Уильям знал, что скоро будет так же пьян, как и они. Когда он осушил несколько чаш этой мерзкой жидкости, им надоела их игра, и они снова уселись на мокрую траву, продолжая свою трапезу.

— Вы в порядке, брат Уильям? — спросил его Жоссеран.

— Не присоединишься ли ко мне… в молитве? — ответил тот. Язык вдруг показался ему вдвое больше, и он понял, что промямлил слова.

— Мои колени уже в волдырях и стерты в кровь от твоих постоянных молений.

— Нам следует испросить божественного наставления… дабы обратить этот народ к Господу.

Татары наблюдали, как он рухнул на колени у огня и воздел сложенные руки к небу. Их взгляды проследили за его взором к дымовому отверстию и единственной вечерней звезде, что висела над юртой.

— Костями Господа клянусь, прекрати, — сказал ему Жоссеран. — Их твои молитвы ничуть не впечатляют. Они думают, что ты одержим.

— Мнение татарина меня не беспокоит.

И это была правда. Впервые за много недель он больше не боялся. Он чувствовал себя сильным, непобедимым и харизматичным. Уильям громко воззвал к Господу, призывая его сойти к ним, защитить их души и направить их варваров-проводников на единственно верный путь.

Когда он закончил, Жоссеран все так же угрюмо жевал кусок сырых потрохов.

— Как ты можешь есть это отвратительное месиво? — спросил Уильям.

— Я солдат. А солдат не может выжить без еды, какой бы отвратительной она ни была на вкус.

Уильям взял в руку кольцо вареной кишки, ощутив ее склизкую текстуру. К горлу подкатила тошнота. Он встал и вышел из шатра, собираясь швырнуть потроха стае собак.

Но тут мир закружился вокруг него, и он рухнул на спину, мертвецки пьяный.

Уильям проснулся до рассвета. Где-то в ночи он услышал вой волка. В затылке тупо болело. Он дотронулся до распятия на шее и прошептал безмолвную молитву. Он знал, что если потерпит неудачу в этой искупительной миссии всей своей жалкой жизни, спасения не будет.

***

XVIII

Утро было холодным и серым. Внизу расстилалось озеро цвета стали. Склоны вокруг были окутаны темными облаками. Изредка, в разрывах сплошной пелены, мелькали зазубренные пики гор, что тянулись по всему горизонту, их вершины были покрыты снегом и льдом.

Джучи сидел на корточках у костра перед юртой. Холод, казалось, его не трогал. На нем были войлочные сапоги с толстой подошвой, как и у всех татар, и плотный халат с запахом, который они называли дээл, подпоясанный широким кушаком из оранжевого шелка. Он еще не надел свою шапку на меху. Голова его, как и у остальных, была почти полностью выбрита, лишь на лбу остался хохолок, а за ушами — две длинные косички.

Он жарил на конце длинной палки овечью голову. Он поворачивал ее над углями. Когда вся шерсть обгорела, он положил голову на землю и принялся кончиком ножа извлекать скудные кусочки обугленной плоти и костного мозга.

Завтрак.

— Долго ли нам еще до Каракорума? — спросил его Жоссеран на языке татар.

Джучи ухмыльнулся.

— Очень хорошо. Ты говорил, что у тебя есть слух к языкам. Я думал, это просто хвастовство. — Он потыкал ножом в глазницу, отыскивая еще один нежный кусочек. — Каракорум? Если гнать во весь опор и если погода будет благоприятной… может, к лету.

Жоссеран почувствовал, как у него упал дух. Значит, они все-таки не шутили.

— Все еще так далеко?

— Каракорум — в центре мира. А мы все еще на самом его краю.

Из юрты, слегка пошатываясь, вышел Уильям, его кожа была пепельного цвета.

— Как я оказался в своей постели? — спросил он Жоссерана.

— Я отнес тебя. Ты упал в траву.

Монах воспринял эту информацию с невозмутимым молчанием. Жоссеран ожидал хотя бы шепота благодарности.

— Я смотрю, ты уже учишь их тарабарщину.

— Разве это не хорошо?

— Ты предатель и еретик, тамплиер.

— Это почему же?

— Ты постоянно с ними болтаешь, но так и не сообщил этим язычникам о послании, которое я везу от Святого Отца. Разве неправда, что ты предлагал заключить перемирие с этими дьяволами?

— Я ваш провожатый и толмач. Вот и все.

— Ты меня за дурака держишь?

Жоссеран отвернулся. Он увидел, как Джучи бросил остатки своего завтрака в огонь, где голова с шипением лопнула.

— Как же мне хочется доброго куска жареной баранины, — сказал Уильям и, спотыкаясь, побрел искать свою лошадь.

Жоссеран беспокоился за Кисмет. Темп их путешествия изнурил ее. С тех пор как они достигли гор, корма стало меньше, и теперь она превратилась в ходячий скелет. Она из последних сил держалась, дух ее был не сломлен, но он не думал, что она протянет долго.

Сначала татарские скакуны показались ему смешными. У них были толстые шеи, густая шерсть, и ростом они были едва ли выше пони, на котором его учили ездить в детстве. Когда он видел этих якобы свирепых татарских воинов на их желто-бурых мулах, он с трудом верил, что это та самая кавалерия, которая опустошила половину известного мира.