Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Жоссеран стоял на крыше их хана, наблюдая, как рассвет просовывает свои грязно-желтые пальцы над многокупольными крышами базара и в лабиринт аркад. Черепичный купол мечети блестел, как лед, черная игла минарета вырисовывалась на фоне одинокой холодной звезды. Муэдзин взобрался на крышу башни и начал азан — призыв к молитве. Его голос эхом разнесся над крышами города.

— *Аузу билляхи мина шайтани раджим, бисмилляхи рахмани рахим…*

— Послушай их. Завывают, как будто человеку зубы рвут, — сказал Уильям.

Жоссеран обернулся. Монах появился из тени, словно призрак. Он закончил завязывать шнур на своей рясе с капюшоном.

— Этот гимн очень похож на наше собственное григорианское пение, — сказал Жоссеран. — Он так же плавно льется и так же мелодичен.

— Похож на наш? — прорычал Уильям.

— Ты считаешь его варварским, потому что не понимаешь. Я прожил в Святой земле пять лет. Этот гимн они повторяют каждый день на рассвете, те же слова, та же гармония. Они ищут своего бога, как мы ищем нашего.

— У них нет бога, тамплиер. Есть только один Бог, и Он — Бог единой и истинной веры.

Жоссеран разглядел неуклюжую фигуру аиста, свившего гнездо на крыше соседнего минарета, — зрелище столь же привычное для него здесь, как и в Акре. Он понял, что будет скучать по аистам, если когда-нибудь вернется во Францию. «Может, это и правда, может, я слишком долго прожил среди сарацин и заразился их ересями».

— Я лишь хочу сказать, что они не безбожники, как некоторые полагают.

— Если они не любят Христа, то как они могут быть не безбожниками?

Жоссеран не ответил.

— Мы здесь далеко от Акры, — продолжал Уильям, — но скоро мы вернемся, и я буду вынужден доложить о твоих словах. Тебе бы следовало попридержать язык.

«Чума на всех священников», — подумал Жоссеран. И тут же пришла другая мысль: «А может, я и не вернусь, если Бог будет милостив. Но с другой стороны, когда за все эти годы я видел милостивого Бога?»

***

XXI

Цвет озера сменился с фиолетового на черный. Темный силуэт гор впереди растаял на фоне свинцового неба, пронизанного золотыми лучами.

Он поежился в своих мехах. С тех пор как они начали подъем с равнин Самарканда, он стал одеваться на татарский манер: в толстую меховую куртку и войлочные штаны, заправленные в сапоги. Но ему все равно было холодно.

Его спутники расседлывали лошадей. Он оторвался от созерцания озера и присоединился к ним. Он погладил морду Кисмет, шепча слова ободрения. Бедняжка, сквозь бока у нее уже проступали ребра.

Он повернулся к Джучи.

— Нам предстоит пересечь эти горы?

— Вам предстоит пересечь еще немало гор и пустынь, прежде чем вы доберетесь до Центра Мира. — Казалось, их мучения доставляли ему какое-то извращенное удовольствие. Сам он, похоже, был невосприимчив к любым страданиям. «Зад у него, должно быть, твердый, как дубленая кожа», — подумал Жоссеран.

— Ваш шаман, — сказал Джучи, назвав монаха татарским словом, — не выдержит этого пути.

— *Deus le volt*, — прошептал Жоссеран по-французски. — Того воля Божья.

— Ты был бы не прочь пустить ему кровь.

— Он слишком скуп, чтобы истекать кровью.

Джучи оглянулся через плечо.

— Темнеет. Где он?

— Разве он не у своей лошади?

Но Уильяма не было ни у лошади, ни в шатре. Они обыскали лагерь, но его нигде не было.

Жоссеран нашел его у реки. Скинув верхнюю часть своего плаща, он держал в руке прут, который сорвал с тополя. Спина его была багровой и исполосована красными рубцами. Сидя в седле Кисмет, Жоссеран наблюдал, как монах хлещет себя веткой через плечо.

Нанося удары, он нараспев читал молитву, хотя Жоссеран не мог разобрать слов.

— Я бы подумал, что тяготы нашего пути — уже достаточное наказание даже для человека Божьего, — сказал Жоссеран.

Уильям вздрогнул и обернулся. Он дрожал от холода.

— Это плоть понуждает нас грешить. И справедливо, чтобы плоть за это страдала.

— И какие же грехи ты совершил сегодня? Ты провел весь день в седле.

Уильям отбросил прут и с трудом натянул на себя рясу.

— Тело — наш враг.

— Наш враг? Если так, то мне кажется, твое уже достаточно настрадалось, таская тебя на себе последние несколько месяцев.

Уильям закончил одеваться. Он до сих пор пренебрегал войлочными сапогами татар, и его ноги в сандалиях почти почернели от холода.

— Неужели мук этого дня тебе недостаточно?

Монах вскарабкался на берег.

— Они не говорят, сколько еще нам ехать?

— Может статься, к тому времени как мы вернемся в Святую землю, бороды наши побелеют, и даже сарацины будут слишком стары, чтобы сесть на коней и погнаться за нами.

Уильям дрожал на пронизывающем горном ветру, кровь проступала на спине его рясы. Жоссеран чувствовал в равной мере и благоговение, и отвращение. В этой страсти к боли было что-то почти плотское.

— А ты не боишься того, что за горами, тамплиер? — спросил Уильям.

— Я боюсь Бога и боюсь его суда. Кроме этого, я не боюсь ничего на этой земле, ни одного человека.

— Но я говорю не о людях. Говорят, в земле Катая есть твари с песьими головами, которые одновременно и лают, и говорят. Другие говорят, там есть муравьи размером с быка. Они роют землю в поисках золота и разрывают клешнями на куски всякого, кто им попадется.

— Я слышал те же россказни, но не встречал никого, кто побывал бы в этом Катае и видел такое своими глазами. — Он пожал плечами. — В Самарканде ты говорил мне, что мы скоро вернемся в Акру. В последнее время, должен признаться, я думаю, что мы не вернемся вовсе.

— Тогда мы полетим прямо в объятия Господа.

— Что ж, надеюсь, у него горит очаг, — пробормотал Жоссеран себе под нос, — ибо так холодно мне не было еще никогда в жизни.

***

XXII

Их новый отряд появился из мира облаков и льда.

В эскадроне было, пожалуй, два десятка всадников. На них были меховые шапки с ушами, у некоторых поверх были надеты куполообразные шлемы. Длинные войлочные халаты свисали по бокам лошадей почти до самых сапог. Из деревянных колчанов на спинах щетинились стрелы; с острия копья безвольно свисал треугольный бунчук.

От лошадей валил пар; с неба цвета стали медленно падал снег.

Их предводитель выехал вперед. Его волосы и лицо были обмотаны пурпурным шелковым шарфом для защиты от холода. Одним движением он сдернул шарф.

Жоссеран замер. Это был не мужчина.

Ее губы изогнулись в улыбке, в которой не было и тени доброты, и она повернулась к Джучи.

— Так вот они, варвары, — сказала она на своем языке, думая, что он не поймет. Ее миндалевидные глаза были подведены сурьмой, но в них не было ничего соблазнительного. Это были жесткие глаза торговца лошадьми, оценивающего товар на базаре.

Он понял, что принял ее за мужчину из-за осанки и того, как она держалась в седле, ибо одета она была не как татарский воин. Под меховой курткой на ней был халат винного цвета, длинный и с высоким воротом, с разрезом до пояса, чтобы не мешать езде. Узкую талию туго перехватывал широкий шелковый кушак, а по спине почти до бедер спускалась единственная иссиня-черная коса.

— Этих двух варваров прислал сюда наш хан, Хулагу, — сказал ей Джучи. — Они желают аудиенции у Великого хана в Каракоруме. Он просит доставить их в целости в Бешбалык, чтобы их сопроводили в последней части пути к Центру Мира.

Девушка повернулась к одному из своих спутников.

— Тощий умрет от холода, не проехав и полпути через горы. Другой выглядит достаточно крепким. Но он так же уродлив, как его конь, а нос у него вдвое больше.

Татары рассмеялись.

— С тобой у меня счетов нет, — произнес Жоссеран на ее языке, — но вот коня моего уродливым называть не позволю.

Ухмылка сползла с ее лица, а спутники в изумлении замолчали.

— Что ж, — наконец сказала она. — Варвар, оказывается, умеет говорить.