Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— У них, возможно, другие обычаи.

Когда Жоссеран снова повернулся к Хутулун, насмешливое выражение исчезло с ее лица. Она смотрела на священника диким и странным взглядом. Татары вокруг нее замолчали.

— Скажи ему, он должен вернуться, — сказала она.

— Что?

— Он должен вернуться. Если он пересечет Крышу Мира, его душа никогда больше не обретет покоя.

— Он не может вернуться. У него есть долг, как и у меня.

Повисла опасная тишина. Татары, и мужчины, и женщины, смотрели на Хутулун; даже лютнист отложил свой инструмент, а пьяницы перестали петь. Она смотрела на Уильяма; не на него, а сквозь него, как-то иначе.

— Что происходит? — спросил Уильям.

— Я не знаю.

— Почему они так смотрят? Мы сделали что-то, что их разозлило?

Хутулун заговорила снова.

— Скажи своему шаману, что если он не вернется, ему придется научиться страдать.

— Страдание — это то, что ему нравится.

— Он даже не представляет, что такое страдание, — сказала Хутулун, и тут же странный взгляд исчез, и она снова обратила свое внимание на баранину.

Мгновение прошло. Разговоры и смех возобновились. Пьяницы с новой силой набросились на черный кумыс. Но Жоссеран был потрясен. По спине у него пробежал холодок, словно сам дьявол наступил на его могилу.

***

XXV

Жоссерану и Уильяму выделили собственную юрту недалеко от центра огромного лагеря, рядом с ордо Кайду. Их татарские хозяева зажгли серебряную чашу с благовониями у святилища Натигая, и хотя Уильям быстро ее затушил, аромат все еще витал в воздухе. Жоссеран забрался под свои одеяла из шкур и лежал на спине, глядя в небо сквозь дымовое отверстие в крыше.

Жоссеран видел, как Уильям на коленях вырисовывается силуэтом на фоне тлеющих углей в очаге. Он шептал молитву об их спасении.

Жоссеран глубже зарылся в меха. Ему хотелось, чтобы Уильям просто заткнулся и уснул. Нервы его были на пределе, и ему нужен был отдых. Франция, даже Утремер, казались сегодня таким далеким. Словно они попали в какой-то подземный мир. Он смеялся над суевериями Уильяма о гигантских муравьях и других тварях, но теперь и ему было страшно. Ночью было труднее отмахиваться от рассказов о людях с хвостами и ногами, растущими из головы.

Они были так далеко от милости Христа. Немногие выживали в таких путешествиях. Большинство поглощали неприступные горы, навсегда потерянные для христианского мира, и их больше никогда не видели.

Уильям был единственным напоминанием о привычном мире, оставшимся у Жоссерана, его единственным якорем в христианском мире. Какая печальная ирония.

В Акре Тома, должно быть, уже недоумевает, почему он не вернулся с ответом Хулагу на их мольбы. У Жерара и Юсуфа, пока они сидят в какой-нибудь зарешеченной келье в Алеппо, бороды, наверное, уже отросли до колен. Все остальные о них забыли. Даже Папа, подозревал он.

— Не желаешь ли исповедаться? — спросил Уильям в темноте.

— Исповедаться?

— Мы в пути уже много недель, а ты так и не исповедался.

— Я все это время провел в седле. У меня не было особой возможности согрешить.

— Когда ты исповедовался в последний раз, тамплиер?

«Больше десяти лет назад, — подумал он. — Бессмысленно перечислять мои мелкие грехи, когда на самой моей душе несмываемое пятно, о котором я не могу или не хочу говорить вслух, особенно священнику».

— В ордене у нас есть свои капелланы, которые нас обслуживают.

— Если так, то ты знаешь, что должен регулярно каяться.

— Когда я почувствую нужду в покаянии, брат Уильям, я вам сообщу.

Жоссеран перевернулся на бок и попытался уснуть.

— Почему мне кажется, что ты несешь на себе тяжкое бремя? — сказал Уильям.

— Я и впрямь несу тяжкое бремя. Это доминиканский монах, и зовут его Уильям.

— Я знаю твое мнение обо мне, тамплиер. Но не делай ошибки, считая меня тугодумом. Я знаю, когда человек сильно терзается. Война, может, и твоя область. Но изменчивость духа — моя.

— Благодарю за заботу. А теперь спи.

Жоссеран закрыл глаза, но сон не шел. Он думал об этой Хутулун и о черной пустоте, что появилась в ее глазах, когда она смотрела на Уильяма, и о том, как татары вокруг нее замолчали. Словно она видела его душу насквозь. «А мою она тоже видит?» Он надеялся, что нет, ибо боялся он не чудовищ, что таились за Крышей Мира, а тех, что прятались внутри него самого.

***

XXVI

Сколько Хутулун себя помнила, у нее был этот дар. Все началось с энергии в теле, которую она не могла сдержать. Она никогда не могла усидеть на месте, даже в детстве; ей всегда было трудно спать, и несколько раз она уходила ночью из дома.

Братьев посылали в самую метель искать ее в темноте. Иногда они не могли ее найти. Когда на следующее утро она появлялась в лагере, замерзшая, с дикими глазами, мать уже оплакивала ее, скорбя о ее смерти.

После этого Хутулун всегда мучилась раскаянием. Но она ничего не могла с собой поделать. Дар не позволял.

Странные порывы ее души утихли после первой крови, но не прекратились. Однажды она подвела своего коня к краю утеса и представила, как пришпоривает его и летит в пустоту, в безмолвие вечного Голубого Неба. Она думала, как раскинет руки, и они станут огромными, рыжевато-бурыми крыльями сокола.

Она умеет летать.

Летать.

Ее нашел брат, Тэкудэй, схватил поводья и оттащил ее коня от края.

Вскоре после этого Тэкудэй заболел. Ее отец позвал шаманов, и те читали над ним молитвы, и по их совету троим пленным кереитам вспороли животы, а их кровью окропили тело Тэкудэя, пока тот бился в судорогах на своем ложе из мехов. Но он все слабел.

Только шаманы входили в юрту, когда там был больной, ибо злые духи могли перепрыгивать с одного тела на другое, и простому человеку было опасно подходить слишком близко. Но однажды утром Кайду заглянул под полог юрты и обнаружил Хутулун, свернувшуюся калачиком рядом с братом и крепко спавшую. Он бросился внутрь и вынес ее, рыдая от отчаяния, думая, что теперь потеряет и дочь, и сына. Но Хутулун не заболела.

Вместо этого Тэкудэй начал поправляться.

Именно после этого у нее начались видения. Однажды она пришла к отцу и сказала ему не ходить в тот день на охоту, потому что ей приснилось, как его пожирает чудовище. Он отмахнулся от ее возражений со смехом. Но в тот же день, когда он вытаскивал свои стрелы из убитого горного козла, на него напал медведь. Он оставил четыре глубокие раны на его груди, и когда его принесли домой, в нем едва теплилась жизнь.

Хутулун провела с ним всю ночь, высасывая запекшуюся кровь из его ран. Когда ее отец выжил, к ней пришли другие шаманы и сказали, что у нее есть дар.

Старая женщина, Чангелай, и мужчина, Магуи, научили ее священным обрядам, и с того момента Кайду всегда советовался с ней, когда нужно было принять важное решение.

Но для Хутулун дар порой был бременем. Бывали случаи, когда ее знание мучило ее, как, например, когда ей приснилось, что один из мужчин племени спит с женой другого. Она хранила молчание, но это преследовало ее, пока того мужчину не убили в битве с кермидами.

Она не хотела этого дара. Она хотела быть свободной, как ее братья, скакать по степям и нестись галопом рядом с отцом.

Но в дымной тьме ночи духи говорили с ней и переносили ее через степь. Сначала эти видения длились не дольше, чем вспышка молнии в горах ночью. Но по мере того как она взрослела, она оставалась в Ином мире все дольше и дольше, иногда могла заглянуть за самый горизонт времени. Когда дух был в ней силен, она могла пролететь через всю долину и заглянуть в душу каждого. Но это был головокружительный опыт, и он оставлял ее совершенно без сил.

Сегодня ночью она неслась над Крышей Мира с варваром с огненно-светлой бородой, крутя смещающуюся ось часов, чтобы увидеть, что ждет впереди ее и его. Это было ужасное предвидение, ибо будущее, что расстилалось под ней в панораме времен года, было слишком страшно, чтобы о нем размышлять.