Он поднял голову и недовольно спросил: «Кто там?». Старик, чиркнув кресалом, зажег еще одну свечу. Тео остановилась: «Не может быть. Это месье Берри, я его помню. Господи, больше тридцати лет прошло с тех пор, как я сюда вошла, в первый раз. Меня тогда месье Бомарше прослушивал. Жанна мне прическу сделала».
— Мадемуазель Бенджаман, — месье Берри расплылся в улыбке. Сторож озабоченно добавил: «Уборная ваша занята, простите. Я знал, что вы вернетесь, знал. Как русские сюда вошли, так и сказал — скоро мадемуазель Бенджаман увидим, и месье Корнеля тоже. Вы в свою ложу, месье Корнель? — спросил старик.
Федор весело кивнул и шепнул жене: «Там я тебя в первый раз и увидел, любовь моя, тридцать пять лет назад».
— Тридцать шесть, — гранатовые губы улыбнулись. Тео поправила увенчанную перьями прическу: «Я на сцену, месье Берри».
Пахло пылью, свечным воском, и, — неуловимо, — пудрой и ее ароматической эссенцией, розами. Она стояла, выпрямив спину, читая монолог Федры, смотря на него, только на него. Федор, держа в руке оловянный подсвечник, не дыша, любовался ее прекрасным, смуглым лицом. В ее глазах играли золотые искры. Когда она закончила, и застыла, с поднятой рукой, так и глядя на ложу, Федор спустился вниз, и раскрыл объятья.
Тео, встала на колени, и привлекла его к себе. Он целовал темные, тяжелые волосы, длинные, дрожащие ресницы. Так и удерживая ее в своих руках, Федор шепнул: «Я люблю тебя, Тео. Так было, и так будет всегда».
В галерее Лувра было тихо, только раздавалось шуршание карандашей. Изабелла с дочкой сидели с альбомами перед статуей Венеры Арлезианской. Юджиния, устроившись на бархатной кушетке, сзади, просматривала какие-то ноты. Сиди искоса посмотрела на мать — та углубилась в рисунок. Немного отвернувшись, девочка достала письмо. Они виделись на Рождество, и потом на Пасху, когда у Мартина были каникулы в Кембридже. Он катал их с Юджинией на лодке, по Темзе, рассказывал о своих занятиях. Юноша иногда, смущаясь, смотрел на Сиди, — так, что она сразу краснела и опускала глаза.
Он был шафером у Франческо. Сиди, вспомнив убранную белыми розами церковь, и то, как они с Юджинией несли шлейф у Вероники: «Все это ерунда. Он мне пишет потому, что родственник». Последнее письмо из Лондона лежало у нее в бархатном мешочке. Девочка, отложив альбом, взяла конверт. Мать ничего не заметила — как и всегда, когда была погружена в работу.
— Дорогая кузина Сиди, — читала она, — я уже работаю в одном из наших лондонских магазинов. Два дня в неделю я провожу в конторе, вместе с папой. Он сказал, что через год, когда я закончу Кембридж, он меня отправит в Индию, на год, под крыло дяди Виллема. Папа хочет, чтобы я побывал на плантациях, съездил в Кантон, и увидел колонии. Я, конечно, тоже этого хочу, но мне очень жаль, что мы с вами долго не встретимся. Обещаю, я буду писать, так же аккуратно, как и сейчас. Майкл и Бен уехали на все лето в Корнуолл, на шахты. Они передают вам большой привет. Кузина Рэйчел написала, что приюты процветают. Папа дал денег, чтобы она вывезла детей на море, они все сейчас в Блэкпуле, до сентября. Дорогая кузина Сиди, пишите мне, пожалуйста, я очень рад, что вам нравится в Париже. Может быть, — перо остановилось, а потом строчка продолжилась: «Нет, не обращайте внимания, дорогая кузина. Остаюсь вашим преданным другом, Мартин Кроу».
— Преданным другом, — еле слышно прошептала, Сиди. Убрав письмо, поймав взгляд Юджинии, она подергала мать за рукав шелкового, цвета лесного мха, платья: «Мама, я рисунок закончила, можно мы с Юджинией выйдем во двор? Он все равно закрытый».
— Покажи, — попросила Изабелла, повернув к ней изящную, увенчанную тюрбаном голову. Мать всегда сама шила платья и делала шляпки. «По сравнению с фабричными цехами, — шутила она, — это ерунда». Она и Сидонию научила кроить и шить. У девочки был верный глаз, и твердая рука. Изабелла, рассматривая ее рисунки, улыбалась: «Жаль, что ты не можешь пойти в портнихи, милая, не принято это. А так — ты бы в золоте купалась, конечно».
— Можно основать модный дом, — неуверенно сказала Сиди. «В журналах все равно печатают рисунки с модами сезона. Женщины у меня бы заказывали вещи, я уверена…»
— Не с нашим положением в обществе, — вздохнула мать. «Что я семью обшиваю, так это семья, а портниха — это все-таки не занятие для девушки хорошего происхождения».
— Юджиния будет пианисткой, — недоуменно заметила Сиди, — почему я не могу…
— Это совсем другое, милая. Ты можешь рисовать пейзажи и портреты, — улыбнулась мать. «И выставляться, конечно. Сейчас много женщин это делают. На булавки себе всегда заработаешь».
Сиди потом поднялась в свою комнату. Рассматривая альбомы с эскизами платьев и шляпок, девочка недовольно пробурчала: «На булавки. Жаль, что у меня нет способностей к архитектуре, как у мамы и Франческо. За миниатюры много не платят. Косность, какая, — девочка поморщилась, — и почему только так? Я бы назвалась «Мадам ди Амальфи», ко мне бы очередь за платьями стояла».
Только сейчас, вспоминая письмо Мартина, ей пришло в голову: «Эмпориум, конечно! Надо предложить Мартину открыть там мастерскую. Дамы будут покупать ткани, и заказывать платья. Ничего неприличного, ведь это «К и К», торговая марка. Так и сделаю».
— Погуляйте, — разрешила Изабелла. Девочки, держась за руки, сбежали по мраморной лестнице вниз, на ухоженный двор. Юджиния с тоской посмотрела на кованые ворота — они были открыты. Девочка шепнула подруге: «Пойдем, мне Элиза рассказала, где они жили, в трущобах. Здесь недалеко, заодно собор Парижской Богоматери посмотрим».
— Мама будет недовольна, — вздохнула Сиди, — она велела тут ее ждать.
С реки дул теплый ветерок, пахло распустившимися цветами. Юджиния, в сердцах подбросив носком туфли какой-то камешек, отозвалась: «Элиза на улице торговала, когда мама и отец дяди Джона в Париже скрывались, во время революции. Она младше нас была, заметь. И ничего страшного. Сходим туда, к рынку, где Бастилия стояла, — девочка указала рукой на север, — и вернемся». Юджиния прищурилась, посмотрев на разряженных дам в открытых каретах, уловив гомон толпы: «В городе столько войск, что можно без опаски гулять по улице. Джоанна гуляет».
— Джоанне девятнадцать, — возразила Сидония и покраснела: «Интересно, как это — жить с мужем? Вероника такая счастливая все время ходила, после венчания, улыбалась. Франческо ее никуда от себя не отпускает, уже с десяток ее портретов нарисовал».
— Как ты думаешь, — задумчиво проговорила Юджиния, — мадемуазель Бенджаман до сих пор такая же красивая, как на той картине, что твоя мама писала?
Сиди рассудительно заметила: «Она старше сейчас, конечно. Приедут они с дядей Теодором, и увидим. У них еще сын есть, он офицер в русской армии, мне папа говорил». Девочка обернулась на Лувр: «Давай, сбегаем туда, только быстро. Мама, все равно, пока весь античный мрамор не зарисует, не успокоится».
Девочки проскользнули в ворота, и пошли по набережной Сены к башням собора Нотр-Дам.
Он заметил их издалека. Две девчонки, лет четырнадцати, темноволосая — повыше, и рыженькая — пониже, зачарованно рассматривали собор. Обе были в шелковых платьях. Он подошел поближе и прислушался — девчонки говорили по-английски.
Невысокий, изящный пожилой человек, с напомаженной, седой головой, в элегантном сюртуке цвета лаванды, облизал острым языком тонкие губы и еле заметно усмехнулся.
Сбежать из Шарантона, — сумасшедшего дома, где он провел последние десять лет, — оказалось легко. Старик, гуляя в саду, подождал, пока проедут телеги фермеров, что доставляли провизию. Сторож начал проверять их бумаги. Быстро пройдя на дорогу, заключенный скрылся в лесу.
Одет он был изысканно, — ему разрешали посещения портного, — деньги старик взял из тайника в камере. Добравшись до Парижа, зайдя в хорошую лавку, он первым делом купил короткую, с рукояткой слоновой кости, плеть. Сейчас она лежала в кармане сюртука. Старик увидел, как рыжеволосая девчонка обернулась.
