У нее были лазоревые, твердые глаза, и он сразу решил: «Нет. Не эта. Не хочу шума. Темноволосая. Только надо их разделить. Посмотрим, куда они пойдут». Девчонки еще постояли, а потом направились на север, к мосту, что вел в бедный район вокруг рынка.
— Очень хорошо, — старик, гуляющей походкой, пошел за ними.
Юджиния огляделась. Они стояли на узкой, не мощеной улице, над головами были протянуты веревки, где сушилось белье. Девочка пошевелила губами: «Еще два поворота. Там булочная, где Элиза хлеб покупала. Надо же, до сих пор на своем месте».
— У меня серебро есть, — Сиди порылась в бархатном мешочке и покраснела. Какой-то парень, с проезжающей телеги, крикнул: «Хорошего дня, красавицы!»
Здесь было шумно, дети носились прямо по улице, между телегами, женщины перекликались из окна в окно. Юджиния улыбнулась: «Видишь, как народа много. Совершенно безопасно. Пошли, — она потянула подругу за рукав, — купим пирожных, а то я проголодалась что-то. Посмотрим дом, где мама жила, и вернемся».
Сиди внезапно застыла и вытащила альбом.
— Ты иди, — девочка уставилась на лавку старьевщицы напротив. «Я хочу старуху нарисовать. Посмотри, какое лицо. Она, наверное, еще Короля-Солнце помнит».
Лавочница раскладывалась, вынося на улицу какой-то хлам. Юджиния, взглянув на нее, увидев резкие морщины, седые волосы, что выбивались из-под траурного чепца, пронзительные, черные глаза, тихо присвистнула: «И точно. Я сейчас».
Сиди устроилась у стены противоположного дома, и начала рисунок. Юджиния, идя к булочной, еще успела обернуться, и помахать подруге. Она купила два миндальных пирожных. Завернув за угол, держа в руках сверток, Юджиния растерянно позвала: «Сиди! Сиди, где ты?»
Улица была пуста.
Хозяин поставил горшок с супом на деревянный, чисто выскобленный стол: «Помните, мадам Марта, как вы сюда пришли, вы тогда еще в мужском наряде были? И месье Жан-старший здесь сидел, я вам еще бутылку бордо с собой дал?»
Суп был таким же — золотистым, тягучим, ароматным.
— Помню, — Марта вдохнула запах лука и сыра. Они сидели в боковой каморке. Марта, быстро съев плошку супа, — она была в невидном, скромном, темном платье и таком же капоре, — спросила: «Тот человек, о ком я узнать просила, есть сведения о нем?»
Трактирщик развел руками: «Мадам Марта, пятьсот тысяч людей в Париже живет, где же его найти? Тем более, — он понизил голос, — те, кто за его величество, то есть, — хозяин поправил себя, — за Бонапарта, они, сами понимаете, этого напоказ не выставляют. На каторге можно оказаться, за такое».
— Хорошо, — вздохнула Марта, — спасибо вам. Я поработаю, — она достала бумаги и погрызла карандаш.
Квартиру на набережной Августинок она проверила сразу, как приехала в Париж, воспользовавшись своими отмычками. Там было пусто, мебель стояла по углам, накрытая холстом. Как Марта ни искала, никаких писем она не нашла. Уже вечерело. Женщина вышла на балкон: «Здесь мы и сидели, с Тео и Жанной. И здесь Джон покойный предлагал месье Лавуазье в Англию переехать».
Марта нашла вдову Лавуазье, и они выпили кофе. Мари-Анн тогда отерла голубые, все еще красивые глаза и покачала головой: «Бедная Констанца, бедная Антония…, такими молодыми умерли. Значит, теперь, — она улыбнулась сквозь слезы, — у Антуана внучка есть?»
— Тоже Антония, — нежно сказала Марта. «Вы помните, мадам Лавуазье, вы у нас, в Лондоне, — всегда желанный гость. Тем более, вы за графом Румфордом замужем, он ведь тоже англичанин».
Мари-Анн помолчала: «Да мы разъехались давно. Это Антуан ценил вклад женщин в науку, я у него первым помощником была, а мой второй муж…, - она вздохнула и не закончила. «Я приеду, — улыбнулась Мари-Анн, — как вы Антонию в Лондон привезете, обязательно. Скажут же ей, что… — женщина озабоченно взглянула на Марту.
— Конечно, — мягко ответила та. «Таким дедом, как у нее, гордиться надо. И вторым ее дедушкой, капитаном Кроу, тоже. Мы вас ждем, мадам Лавуазье».
Стоя на балконе, Марта взглянула на башни собора Парижской Богоматери: «Где же ты, Мишель де Лу? Расстрелять я тебя не дам. Не для того Тео за тебя дышала, не для того мы с Теодором тебя купали, не для того твои родители пешком из Франции уходили».
Марта вгляделась в свои записи: «Прав хозяин. Бонапартисты скрываются. А все почему? Потому что бывший император, наверняка, готовит свое возвращение к власти. Четыреста тысяч человек у него под знаменами были, еще в прошлом году. Король Людовик всех в армии оставил, только кое-каких офицеров уволил, наиболее преданных Наполеону». Марта усмехнулась: «Конечно, где ему таких опытных солдат взять? Негде. Мы получили вязанку сухих дров, которая только и ждет искры. И, наверняка, кто-то всех этих людей подогревает. Например, — она вздохнула, — капитан де Лу. Не случайно Джо о нем ничего не написала. Они с Иосифом знают, где Мишель, не могут не знать. Но ничего не скажут, даже мне».
Марта порылась в саквояже и взвесила на руке пистолет. Золоченая табличка посверкивала в солнечных лучах. «Элизе он не нужен, — задумчиво сказала женщина, — Элиза только ребенком такая была. Сейчас-то она семейная женщина, нашими делами не занимается. И хорошо, так спокойней. Пусть живут в Париже, сына растят…, И Юджинии он ни к чему, — Марта все смотрела на оружие. Уложив пистолет обратно, она вспомнила голос младшей дочери: «Элиза мне крестик отдала, мамочка?»
Марта ласково поцеловала ее в лоб. «Да. А у Мартина твоего отца крест. Они оба старых времен, когда наша семья еще в России жила, при царе Иване».
Они сидели в библиотеке, на Ганновер-сквер, над развернутым родословным древом. Юджиния восторженно заметила: «Какая у нас семья большая, и почти по всему миру разъехалась».
— В Африке нет никого, — ответила ей мать — с тех пор, как тетя Изабелла оттуда уехала. В Южной Америке тоже пока, но там тетя Джо бывала, дядя Иосиф, дядя Джованни…, В Австралию, — она оценивающе посмотрела на карту, — мало кто по доброй воле отправляется. Надеюсь, что никто из семьи там не окажется.
Юджиния подперла подбородок кулаком и провела пальцем по Канаде. «А твой отец здесь был? — девочка указала на север. «Там, наверное, есть проход, вдоль берега, в Азию».
— Его уже, сколько веков ищут, и никак найти не могут, — вздохнула Марта. «Папа мой так далеко не забирался, конечно. Майкл построит корабль на паровой тяге, что будет льды разбивать — тогда, может быть, и удастся кому-то этот проход отыскать».
Петя понял, что заблудился. Во дворце Тюильри, когда мать, отец и дофин Шарль-Филипп уселись у камина с бутылкой вина, Пете стало ясно, что останутся они здесь надолго. Они уже вспоминали покойного месье Моцарта. Отец, посмотрев на лицо Пети, попросил: «Ваша светлость, разрешите нашему сыну уйти? Он и Парижа-то еще не видел, как следует».
Дофин поднял бровь: «Помнится мне, в двадцать лет, я только и мечтал о том, как бы сбежать со скучных приемов во дворце. Идите, юноша, идите, мы тут будем говорить о людях, что умерли еще до вашего рождения».
Отец начертил маленькую карту — там были отмечены все достопримечательности, и рассмеялся: «Мимо набережной Августинок ты никак не пройдешь».
Но Петя хотел посмотреть на тот Париж, где, когда-то, как рассказывала ему мать, — она жила совсем девчонкой, приехав из колоний, деля комнату с покойной мамой Мишеля.
— Мишель, — неслышно вздохнул Петя, пробираясь по узкой улице. «Ничего о нем не слышно, среди пленных его не было, папа узнавал. Или он на Эльбу отправился, с Наполеоном? Но почему тогда даже записки не оставил?».
В Париже с уважением смотрели на его русский мундир — войска расположились на Елисейских полях. Петя напомнил себе, что надо найти Никиту Муравьева и князя Трубецкого, посидеть с ними за бутылкой вина.
Он осмотрелся. Дома были низкими, трехэтажными, на мостовой гомонили дети, брел разносчик с корзиной свежих булок. Петя посмотрел на карту: «Вроде здесь. Мама говорила, что рынок у нее рядом был».
