— Но ведь это надо проливать кровь…, - неуверенно заметил Нат. «Ты говорил, что не согласен с тем, что твой отец делал».
— Мой отец, — отчеканил Мишель, — когда мне было четыре года, привел меня на панихиду по Марату в Клубе Кордельеров, и заставил поцеловать его сердце. Окровавленное. Я это очень хорошо помню. Мой отец был опасный сумасшедший, вот и все. И то, что он делал, было не ради Франции, а ради удовлетворения его жажды к власти». Он вздохнул: «Это совсем другое. Для освобождения людей можно, на что угодно пойти, я считаю. Но сначала, — Мишель улыбнулся, — надо вернуть на трон его величество. Потом я доеду до вашей Америки, обещаю».
Нат потянулся. Зевнув, юноша смешливо сказал: «Мы с тобой все о политике говорим, а в нашем возрасте — о девушках надо. Или тебе не нравится никто?»
— Пока нет, — Мишель хмыкнул. «Я почти десять лет только и делаю, что воюю. Вот наступит мир, тогда и женюсь». Он внезапно посерьезнел: «Но мне те девушки по сердцу, что не только собой заняты. Дебора, Давида жена — у нее кабинет благотворительный в Амстердаме был, тетя Джо бесплатно учила детей из бедных семей…, Так и надо, а те, что только о платьях думают — мне такая жена ни к чему». Мишель взглянул на него: «Все же поинтересуйся у мадемуазель Бланш, ненароком — может, она с тобой в Америку и поедет».
Уже когда свеча потухла, Нат, задремывая, внезапно рассердился на себя: «Возьму, и спрошу. Прав Мишель. Есть белые женщины, что за цветных замуж выходят. Я сам в Бостоне, в церкви, такие пары видел. Она такая красивая, мадемуазель Бланш…»
Он заснул, все еще думая о ее веселой улыбке, и о том, как отсчитывая сдачу, она иногда касалась его руки — нежными, теплыми пальцами.
Хозяин ресторана, прихрамывая, поставил на стол еще одну бутылку белого вина. Князь Трубецкой вздохнул: «Жаль, устриц нет, не сезон».
— Рыба тут отменная, конечно, — Никита Муравьев взглянул на Петю, — не зря твой отец столько в Париже прожил. Он плохого заведения не порекомендует.
— Месье Корнель, — вмешался месье Жилон, — сюда ходил, как еще мой папаша на кухне всем заправлял. И мадемуазель Бенджаман у меня обедала, с поклонниками, — он подмигнул Пете и юноша покраснел.
— Мне завтра на вечер надо, в Тюильри, — сказал Петя, разливая вино, — что мама устраивает, для двора. Потом у нас обед, семейный, большой. Здесь все наши родственники, из Лондона, кузины мои, — он замялся, и Никита Муравьев протянул: «Кузины, значит».
— Они девчонки еще, — Петя улыбнулся, — четырнадцать лет обеим. Насчет книжек я спросил, папа читал сочинения этого месье Бенджамина Констана, и очень их хвалит. Он один из лучших французских философов. Прямо завтра пойду, и куплю их.
— Купи, — неожиданно мрачно сказал Никита Муравьев, — я бы всех дворян заставил его книги прочитать. Хоть будет понятно, что ни одна страна сейчас без конституции существовать не может. И Россия, — он твердо посмотрел на Петю, — тоже.
Трубецкой опустил вилку и, выпив вина, прикурил от свечи.
— Позор, — горько проговорил князь, — позор, конечно. Ездили на обед к англичанам, они в Венсенне стоят. Наши, некоторые, денщиков взяли. Один офицер, при англичанах, за столом, начал денщика своего бить. Ты бы видел, Петр Федорович, какие лица у наших хозяев были. Тот, что бил — потом спрашивает у английского полковника: «А у вас в армии солдат не наказывают?». Полковник только щекой дернул: «Есть дисциплина, есть устав, в случае нарушения есть трибунал. Я свою честь джентльмена не уроню тем, что подниму руку на солдата». Но нашим дворянам, такое, как ты понимаешь, не указ. Еще удивляемся, что люди бегут.
— Опять, как в Германии? — спросил Петя.
— Они и не останавливались все это время, — Никита Муравьев отодвинул тарелку. «За три месяца уже больше сотни человек дезертировало, и это только у меня в части. Уводят лошадей, идут в деревню. Ищи ветра в поле, как говорится».
— Они же французского языка не знают, — удивился Петя. «Как они…»
— Выучат, — отмахнулся Трубецкой. «Кто бойчей, уже с девушками заигрывает. Да и русские слова здесь уже понимают…»
— Быстро! — отозвался месье Жилон, принеся кофе, и офицеры рассмеялись.
— Раз мы здесь, — Никита потянулся за чашкой, — надо поискать масонскую ложу. Мы еще в Германии об этом говорили, Петя. Все-таки через них лучше всего знакомства завязывать, туда профессора ходят, экономисты, историки…». Никита откинул со лба темные волосы: «Если мы хотим Россию изменить, еще учиться и учиться надо, одними штыками этого не сделаешь».
— Я у отца спрошу… — было, начал Петя, а потом вздохнул: «Нет, он у меня пожилой человек, незачем его зря волновать. Сам найду и вам записку отправлю. Насчет штыков, — юноша обрезал сигару, — лучше бы обойтись без них, конечно».
— Революций, мой друг, без крови не бывает, — коротко ответил Муравьев и поднял бокал: «За успех нашего предприятия!».
Хрусталь зазвенел. Петя, пробуя вино, подумал: «Все равно. Надо ввести конституцию мирным путем…, Ограничить права монарха, как в Англии. Мама сказала — дядя Джон здесь. Он близок к принцу-регенту. За обедом у него и расспрошу, как у них все устроено, с Парламентом. И книги, книги, — напомнил он себе строго. «Читать каждый день, делать заметки, вести дневник».
Уже на второй чашке кофе Муравьев внезапно, озорно спросил: «А постарше кузин у тебя нет, Петруша?»
— Леди Холланд, дочь его светлости герцога Экзетера, она тоже в Париже, — рассмеялся Петя. «Ей как раз девятнадцать. Но я ее еще не видел, только за обедом…»
Муравьев подмигнул ему: «Если она хорошенькая, то познакомь, обязательно».
— Непременно, — уверил его Петя и добавил: «Это если она мне самому по душе не придется, конечно». Он оглядел стол и попросил: «Месье Жилон, несите нам еще две бутылки, мы надолго».
Шелковое, отделанное брюссельским кружевом, голубое платье лежало на большой кровати. Джоанна, стоя в одной рубашке, оглянулась на дверь — ключ торчал в замке. Девушка быстро распечатала конверт. Почту приносили утром. Она, все эти дни, поднималась первой — чтобы успеть просмотреть письма. «Вряд ли папа обрадуется, — мрачно думала Джоанна, — если узнает, что я в переписке с месье Фурье. Хотя, что плохого, папа всегда поощрял меня в чтении книг, был доволен, когда я в Лидс поехала…, Приду к нему и скажу, что не хочу в Ренн. Чем там заниматься — за вышиванием сидеть, вместе с мамой и тетей Элизой?»
Джоанна открыла ящик туалетного столика и посмотрела на бархатный мешочек. «Паспорт здесь, — пробормотала она, — свидетельство о крещении тоже. Ничего меня не держит. Только папа и мама…, - она вздохнула и развернула письмо.
— Уважаемая мадемуазель Холланд, — читала девушка неряшливые строки, — я очень рад, что вас заинтересовали мои концепции социального переустройства общества. Жду вас у себя дома, в любое удобное для вас время, искренне ваш, Шарль Фурье».
Джоанна покусала крепкими зубами карандаш: «Скажу, что в библиотеку пошла. В конце концов, я ненадолго к нему. Пока, — она убрала записку и вздрогнула — в дверь стучали.
— Джоанна, ты готова? — услышала она голос матери. «Гости вот-вот придут».
— Сейчас, мамочка, — отозвалась девушка и стала натягивать платье. Остановившись у зеркала, она качнула изящной, белокурой головой: «Там этот кузен будет, сын дяди Теодора, русский офицер. С дядей Теодором должно быть интересно, он ученый, у него широкий взгляд на вещи. Юноша этот, наверняка, такой же, как дядя Жюль — либо об армии говорит, либо о своих имениях».
В соседней комнате одевались девочки. Сидония заколола распущенные пряди волос жемчужным гребнем: «Дядя Теодор увез тетю Тео на воздушном шаре? Как будто в романе!»
— У них и было, как в романе, — Юджиния понизила голос, — мне мама говорила, что дядя Теодор влюбился в нее с первого взгляда, когда ее на сцене увидел. И любил ее одну, пятнадцать лет! А подруга тети Тео, тетя Жанна, за моим отцом замужем была».
— Погоди, — Сиди замерла, — значит, Мишель, о котором твоя мама рассказывала — тебе брат, по отцу?
