— Как тут хорошо, мама, — улыбнулась девушка.
— Очень, — согласилась Марта. Они стали ждать, пока матросы спустят трап.
В большой гостиной Воронцовых-Вельяминовых было шумно. Юджиния, шурша платьем, — глубокого, лазоревого цвета, отделанным брюссельским кружевом, — присела на диван. За столами уже шла карточная игра. Девушка стала весело загибать пальцы: «Вы спрашиваете, где я была, месье Александр? Считайте. Лондон, Париж, но в Париже все были…»
— Я не был, мадемуазель Эжени, — усмехнулся Пушкин. Петя пригласил его к обеду — вместе с Никитой Муравьевым, и еще десятком своих молодых приятелей, офицеров и штатских. Федор позвал своих бывших сослуживцев, в гостиной было много молодых девушек, с матерями. Юджиния надела низко вырезанное, по новой моде, платье, открывавшее белоснежные плечи, с короткими, не доходящими до локтя, пышными рукавами. Рыжие волосы были уложены волнами на висках и украшены серебряными, с бирюзой, гребнями. От нее веяло жасмином. Пушкин взглянул на карточные столы: «У матери ее глаза зеленые. Господи, она, как мадам Воронцова-Вельяминова, знала Робеспьера, Марата…, Петруша мне рассказывал, что мадам Марта, как и его отец, в Вандее сражалась. Надо будет с Федором Петровичем посидеть, поговорить с ним о бунте Пугачевском. Таких людей, как они, и не найдешь сейчас».
Марта была в платье цвета глубокого изумруда, бронзовые волосы прикрыты тюрбаном с перьями страуса. Еще в гардеробной Тео смешливо сказала: «По сравнению с Парижем, здесь провинция, дорогая моя. Придется носить головные уборы, даже дома. Элиза, кстати, — женщина внимательно посмотрела на Марту. Та, покачивая изящной, маленькой ногой, в атласной туфельке, рассеянно перебирала украшения: «Элиза сняла траур?»
— Разумеется, — Марта вздернула бровь, — три года прошло, даже больше. Она старшая фрейлина. Ты сама понимаешь, при дворе не принято, чтобы дамы долго в нем ходили.
Марта вспомнила глухое, строгое, черное платье Рэйчел, такой же чепец: «Хоть дочерям на свадьбе разрешила в светлых нарядах быть. А так она их тоже в черных платьях держит. Не дело это, молоденькие же девушки, их бы вывозить…, Еве уже шестнадцать лет. Она хорошенькая такая, на мать похожа. Глаза лазоревые, волосы белокурые. И высокая, это она в Пьетро покойного. Диана — та в мать, маленькая. Но тоже красавица будет, сразу видно. Сидя в Лидсе, разве они хорошие партии сделают? Только что за священников замуж выйдут. А как предложишь? Аарон теперь в школе, Рэйчел одиноко там, не отпустит она девочек в Лондон».
Марта, наконец, выбрала блистающее алмазами ожерелье: «Мне, с нашими переездами, не с руки за собой много драгоценностей возить. Спасибо тебе. Мы отсюда в Париж, а потом домой. Пусть Юджиния зиму при нашем дворе проведет, концерты у нее уже расписаны».
Тео, стоя перед большим, в человеческий рост, венецианским зеркалом, оправила кашемировую шаль — глубокого, гранатового цвета, вышитую золотом: «А что, за это время никто Юджинии по душе не пришелся?»
Марта хмыкнула, застегивая ожерелье: «Дорогая моя, она артистка. Ты сама знаешь, какая у вас жизнь. Разъезды, гастроли…, И потом, — она внезапно помрачнела, — хочется, чтобы девочка по любви замуж вышла, а ей пока никто еще не нравился».
Тео внимательно посмотрела на свои темные волосы: «Седину я пока закрашиваю. Тебе хорошо, — она вздохнула, — у тебя ее и не видно вовсе».
— У меня морщины, — Марта взяла бальзам для губ в серебряной коробочке. «А что ты о платье Сиди спрашивала — так его Изабелла шила. Шлейф из кремового кружева в двенадцать футов, и корсет, конечно. Помяни мое слово, через пару лет мы опять начнем затягиваться, времена свободы, — губы цвета спелой черешни улыбнулись, — прошли».
— Да, — Тео украсила голову шляпой с пучком перьев, — я пела для ее величества вдовствующей императрицы, ее императорского величества и великой княгини Александры Федоровны. Они меня попросили рассказать о революции. Александра Федоровна совсем молоденькая, ей чуть за двадцать. Она все никак не могла поверить, что мы прозрачные платья носили, и грудь до сосков открывали». Тео повела рукой: «Помнишь, распущенные волосы, даже у замужних дам, хитоны, без чулок ходили….»
— А что, — Марта приоткрыла выходящее на Фонтанку окно, — у императора уже не будет наследника?
— Какое там! — Тео, наклонившись к Марте, что-то зашептала. «Тем более, что Александра Федоровна уже и родила, прошлым годом, — закончила она. «Мальчика, тоже Александра, и она сейчас опять носит».
— А, — только и сказала Марта, закуривая. «Что касается императора, — она вздернула бровь, — об этом я еще в Вене слышала. Так сейчас они помирились?»
— Кажется, что да, — Тео похлопала себя по смуглым щекам и посмотрела на Пантелеймоновский мост: «Петенька идет, с друзьями. Ты в Америку потом собираешься, к Тедди в гости?»
Марта кивнула и вдруг подумала: «У меня четверо детей, внуков трое, и еще появятся, а у нее — один, и, то, на краю земли, в Южной Америке. И второй сын, неизвестно, когда женится».
— Мы с тобой поедем, — решительно заметила Тео. «Хочу Теодору свою родину показать, да и вообще, — она улыбнулась, — не поверишь, соскучилась по нашей стране. Потом навестим Мишеля с Джоанной».
— Вы меня не слушаете, месье Пушкин, — лукаво заметила Юджиния и он покраснел: «Простите. Я думал…, думал о книге, о повести…»
— Вы же стихи пишете, — удивилась девушка, — и очень хорошие. Я, хоть еще дурно говорю по-русски….
— Вы замечательно говорите, — уверил ее Пушкин. «С акцентом, конечно, однако вам очень идет. А почему русский? — он подпер кулаком смуглый подбородок.
Юджиния внезапно сказала: «У меня есть кузен, в Америке, дальний. Месье Фримен. Он, как это у них называется, «цветной», хотя, — Юджиния сморщила нос, — это такая косность, такие предрассудки. Вы на него похожи, у него тоже волосы такие, — она покраснела и указала на темные, вьющиеся кудри молодого человека.
— Я тоже, — Пушкин рассмеялся, — цветной, мадемуазель Эжени, — мой прадед по матери, был из Абиссинии, это в Африке. Его сюда для царя Петра Великого привезли, в подарок.
— Расскажите, — потребовала девушка, улыбнувшись, и добавила: «Как говорят на латыни, qui pro quo, месье Пушкин. Я вам потом объясню, почему русский учу».
Он говорил, а Юджиния внимательно, затаив дыхание, слушала. Петя, что стоял на балконе, вместе с Никитой Муравьевым, искоса посмотрел на девушку и подавил тяжелый вздох. «Оставь, — подумал юноша, — куда тебе до Александра. Он гений, это сразу понятно».
— Это та самая кузина, которой в Париже было четырнадцать? — тихо спросил у него Никита.
Петя кивнул. Друг, помедлил: «Красавица, конечно».
У нее были волосы глубокого цвета осенней листвы, и лазоревые, в темных ресницах глаза. Петя краем глаза увидел тонкую, чуть приоткрытую подолом платья щиколотку. Отвернувшись, он нарочито бодро заметил: «Та кузина, которой девятнадцать было, уже замужем. За Мишелем, братом моим приемным. Они в Южной Америке сейчас».
— Я помню, ты говорил, — Никита взглянул на нежный, розовый закат над Инженерным замком.
— Хоть туда отправляйся, в Венесуэлу, — тоскливо подумал Петя. «Сил никаких нет. Она на меня и внимания не обращает. Нельзя родителей бросать, я у них и так, один остался. И здесь, в России, тоже люди нужны».
— Смотри, Петенька, — Никита указал сигарой на замок и понизил голос, — все знают, что там случилось, и молчат. А отцеубийца царствует. Нам Господь велел, дорогой мой, сбросить его с престола, и добиться создания республики. Как в Венесуэле, в Америке, во Франции…
Петя только усмехнулся: «Думаешь, почему мой брат в Южную Америку подался? Потому что смертный приговор ему никто не отменял. Во Франции уже давно не республика, и никогда ее там не будет. А у нас…, - Петя только махнул рукой.
— А этого, — Никита потушил сигару, — ты знать, не можешь.
Петя обернулся и увидел, как мать, приподняв бровь, повела глазами в сторону гардеробной.
