Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Оазис Кашгара простирался на день пути по равнине, через аллеи тополей и поля подсолнухов и зеленой пшеницы. Позади них едва виднелись сквозь знойную дымку рваные пики Крыши Мира. Теперь это был лишь сон.

Ту ночь они провели в унылом караван-сарае, укрепленном постоялом дворе, что служил надежным убежищем от разбойников в одиноких пустынях. У этого были голые глинобитные стены без окон, лишь узкие щели для стрельбы из лука. Единственным входом были зарешеченные ворота из дерева и железа. Животных укрывали в центральном дворе; там же был колодец и мечеть. Рядом располагался просторный зал с высоким сводчатым потолком и утрамбованным земляным полом, где путники ели и спали вместе. Правила караван-сарая были незыблемы, как сказала Хутулун Жоссерану; это было святилище, свободное от всякого насилия. Даже заклятые кровные враги не враждовали, находясь в его стенах.

Они поели баранины с рисом и специями. Мельчайшие песчинки неизбежно попадали в рис и хрустели на зубах. Так будет и впредь, предупредила его Хутулун. Пустыня будет проникать во все.

«Как и Дьявол», — ответил Уильям, когда Жоссеран перевел ему ее слова.

— Если все, что говорится, становится поводом для проповеди, — ответил Жоссеран, — то до конца пути я оставлю тебя глухонемым.

На самом закате у ворот караван-сарая появился всадник. Жоссеран узнал в нем одного из телохранителей Кайду. Он гнал коня с запада, и тот был измучен, его бока покрывала пена. Он прошептал что-то Хутулун, и та, побледнев, отошла в сторону.

Но что бы ни случилось, похоже, никто не собирался рассказывать об этом варвару.

В ту ночь они были единственными путниками и расположились по всему огромному залу. Даже внизу, спустившись с гор, ночь была еще холодной. Жоссеран дрожал под грудой мехов на твердой земле.

Тени, отбрасываемые догорающим огнем, плясали по стенам. Татары были подавлены; они боялись пустыни больше, чем Крыши Мира.

Он смотрел на почерневшие балки крыши и гадал, сколько еще путников прошло через этот огромный свод за века: купцы, идущие на восток в Катай или на запад в Персию, со своими шелками, специями, слоновой костью и римскими монетами. Христиан, подобных ему, должно быть, было очень мало. Он слышал о венецианских торговцах, которые, как говорили, проходили этим путем, но если и проходили, то не возвращались, чтобы рассказать об этом.

— Когда ты мне исповедуешься? — прошептал монах в темноте.

— Боюсь, ты начинаешь утомлять.

— Твоя душа в опасности.

— Позволь мне самому беспокоиться о своей душе.

— Я видел, как ты смотришь на эту ведьму. Разве, вступая в свой орден, ты не давал обет целомудрия?

— Мой обет не был пожизненным. Я обязался служить Храму пять лет в качестве епитимьи. Эти пять лет почти истекли.

Уильям замолчал. Жоссеран подумал, что он уснул.

— Значит, ты не истинный рыцарь Храма?

— Я честно исполнил свое обязательство служить ордену. Когда срок выйдет, я вернусь во Францию. У меня есть поместье и несколько бедных полей, которые за время моего отсутствия, без сомнения, растащили соседи.

— Ты оставил свои владения, чтобы отправиться в Утремер? Какой же грех требовал такой епитимьи? — Когда Жоссеран не ответил, Уильям добавил: — Должно быть, что-то тяжким грузом лежит на твоей совести.

— Служба в ордене дарует мне отпущение земных грехов.

— Ты произносишь слова, но не веришь в них. Я вижу твое сердце насквозь, тамплиер.

— Я перечислю свои грехи своему духовнику в Храме по возвращении.

— Будь уверен, я их тоже перечислю.

— Не сомневаюсь.

— Исправься, если хочешь снова увидеть Францию, — сказал Уильям, а затем перевернулся на другой бок и уснул.

«Исправься, если хочешь снова увидеть Францию».

Он не сомневался, что по возвращении в Утремер добрый монах обвинит его перед Советом во всевозможных кощунствах и неисполнении долга. Он знал этих доминиканцев. Он мог бы голыми руками вытащить этого неблагодарного из самого пекла, но стоило ему на выходе подмигнуть какой-нибудь потаскухе, и тот тут же донес бы на него епископу.

Он попытался представить себе возвращение во Францию. Придется, надо полагать, найти себе жену, поговорить с кем-нибудь из соседей об их дочерях. Он оставил управляющего следить за своими делами и не сомневался, что тот за время его отсутствия обокрал его до нитки, а поля и поместье пришли в упадок. Он представил, как приезжает домой посреди зимы: в кладовой ни куска свежего мяса, на полу грязный камыш, а половина слуг либо спит, либо разбежалась.

Он забыл большинство их имен. Он гадал, вспомнит ли его хоть кто-нибудь из них. Столько воспоминаний ускользало от него. Если бы не Уильям, он сомневался, помнил ли бы он вообще Францию.

***

XLV

Верблюды, которых Хутулун купила на базаре в Кашгаре, отличались от тех животных, что Жоссеран видел в Утремере. Это были косматые бактрианы, двугорбые, в отличие от одногорбых верблюдов, которых магометане использовали в Святой земле. Это были уродливые твари с тонкими ногами и раздвоенными губами, с густыми клочьями шерсти на макушках горбов и вокруг скакательных суставов. С приближением лета они начали линять и с каждым днем выглядели все более облезлыми.

— Это очень хорошие верблюды, — сказал им их проводник. — Лучшие во всем Кашгаре. Видите, как их горбы стоят? Если они висят, значит, верблюды слишком изнурены, слишком голодны. Но я продал вам хороших верблюдов. Я честный человек. Спросите кого угодно.

Как физический образец, одноглазый торговец верблюдами был едва ли лучше своих животных. Левый глаз его был подернут молочной пеленой, что в сочетании с коричневыми, замшелыми зубами придавало ему вид одного из нищих на кашгарских базарах. Подобно своим животным, он, казалось, тоже линял после зимы, ибо борода его росла темными, неровными клочьями; а одно плечо было странно сгорблено, так что у него тоже был своего рода горб. Несмотря на свою неприглядную внешность, он был знатоком верблюдов и, по его словам, знал эту пустыню лучше любого другого человека на свете.

Одноглазый принялся учить Жоссерана и Уильяма ездить на верблюдах.

— Сначала нужно заставить его встать, — сказал он. Он показал им веревку, привязанную к колышку, проткнувшему носовую перегородку верблюда. Он подошел к стаду. Ближайший верблюд начал плеваться и рычать. Не испугавшись, он схватил его за носовую веревку и резко дернул. Верблюд взревел в знак протеста, но неохотно поднялся на ноги, сначала выпрямив свои тонкие задние конечности.

Пока он это делал, Одноглазый поставил левую ногу на длинную шею животного и вскарабкался на вьюк на его спине. Затем, когда верблюд поднялся на передние ноги, его резко отбросило назад.

— А теперь что? — крикнул ему Жоссеран.

— А теперь держись! — крикнул Одноглазый и схватился за вьюк, чтобы удержаться.

Животное рванулось вперед. Одноглазый вытянул ноги прямо перед собой, вдоль его спины. Верблюд качнулся, и Одноглазый проехал на нем вокруг них по широкому кругу. Спешивание было простым, но грубым: он скатился по шее животного, отпустил вьюк и отпрыгнул в сторону.

Он ухмыльнулся им, сверкнув гнилыми зубами.

— Видите, — сказал он Жоссерану на тюркском, — очень просто. Как женщину оседлать. Раз уж решил — действуй твердо, быстро и не робей, если она попытается тебя укусить.

— Что он сказал? — спросил Уильям.

Жоссеран покачал головой.

— Он сказал, что если практиковаться, то все просто, — ответил Жоссеран.

На следующий день они выехали в пустыню. Татары сменили свои тяжелые войлочные куртки и сапоги на хлопковые халаты уйгуров. Теперь они, подражая Хутулун, обмотали головы шелковыми платками, чтобы защитить лица от злого солнца и вихрей песка и пыли.

Это была пустошь не из дюн и мягкого, маслянисто-желтого песка, а бескрайняя равнина серых солончаков и корневых кочек с редкими сухими, колючими пустынными растениями. Они ехали навстречу жаркому ветру; горизонт растворялся в желтой пыльной мгле, а тополя на краю оазиса гнулись и качались, пока их караван вился по дороге к великим пустыням в центре Земли.