Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

— Твой Чингисхан учил тебя, что мужчине правильно иметь столько жен, сколько он пожелает?

— Женщина — это не просто теплое место для твоих желаний, христианин. Это еще и голодный рот, и у нее есть чрево, чтобы растить детей. Не аппетит мужчины ограничивает его желание к женщинам, а его богатство. Чингисхан говорит, что по закону мужчина не может брать жену другого для своего удовольствия; ибо это действительно преступление. Но только потому, что это угрожает миру в роду, а не потому, что это оскорбляет Дух Голубого Неба.

Жоссеран и представить не мог, что будет так откровенно говорить с женщиной о подобных вещах. Но здесь, под холодным сводом звезд и среди одиночества пустыни, он чувствовал себя свободным от уз своего общества и тирании своего Бога. Но ведь Бог был богом всех людей, не так ли, а не только богом франков?

— Скажи мне, — спросила она, — эта исповедь, о которой ты говоришь, то, что вы делаете со своими шаманами. Что вы им рассказываете?

— Мы рассказываем им о наших грехах.

— Ваших грехах?

— О вожделении к женщинам. О блуде.

— Значит, вы должны рассказывать им только о том, что делаете с женщинами?

— Не только. О нашей лжи, о насилии над другими. И о наших нечистых мыслях.

— Ваших мыслях?

— Если мы завидуем. Или если мы слишком горды.

— Значит, вы стыдитесь того, что делает вас человеком, а не богом. — В ее голосе звучало недоумение. — Это мешает вам грешить? Вам становится лучше, когда вы это делаете?

— Иногда. Я все еще живу в страхе вечного наказания.

— У вас бог, который делает вас слабыми, а потом наказывает за вашу слабость. Тебе это не кажется странным?

Он не знал, что ей ответить. Он снова подвел свою веру. Он не мог даже защитить свою религию в споре с татарской женщиной! Вместо этого он сказал:

— Ты говорила, что видела старика, ехавшего со мной в горах.

— Ты мне не веришь.

— Мне трудно в это поверить. И все же мне любопытно.

— Старик там, веришь ты в это или нет. Он там, любопытно тебе или нет.

— Если бы это было правдой, я думаю, я знаю, кто этот человек.

— Я говорю то, что вижу. Мне не нужны твои объяснения. Это не обязательно.

— Ты описываешь моего отца.

— Твой отец мертв? — Когда он кивнул, она сказала: — Почему это для тебя странно, христианин? Наши предки всегда с нами. Мы должны их чтить, иначе они принесут нам несчастье.

— Ты веришь, что дух моего отца последовал бы за мной сюда, чтобы защитить меня?

— Конечно. Зачем еще ему быть там, ехать позади тебя?

— Зачем еще? Чтобы проклясть.

— Если он тебя проклинает, почему он не сбросил тебя с горы, когда ты пошел спасать своего шамана?

Жоссеран не нашел, что ответить. Ему отчаянно хотелось ей верить. И еще сильнее — обнять. Сердце его молотом колотилось о ребра, а внизу живота разливалось маслянистое тепло.

— Я никогда не знал такой женщины, как ты, — пробормотал он. На один безумный миг он представил, как коснется ее губ. И даже понадеялся, что она сама потянется к нему, что они прижмутся друг к другу под этим огромным звездным одеялом, пусть даже их спутники спят всего в нескольких шагах.

Но вместо этого она сказала:

— Я устала. Пойду спать.

Когда она скрылась во тьме, он остался сидеть на земле, сбитый с толку, измученный, не в силах найти покоя. Душа и сердце его были в смятении. Он обхватил голову руками.

— Прости меня, — прошептал он в сложенные ладони.

Над пустыней взошла луна. Он прислушивался, надеясь услышать голос отца.

***

XLIX

Они снова двинулись в путь, на восток. Слева от них тянулись горы, которые татары называли Тянь-Шань, Небесные горы. Ледяные шапки сверкали на фоне иссиня-черного неба, а под ними отроги предгорий были изрезаны крутыми оврагами, отчего походили на лапы притаившегося зверя. День за днем они ехали, наблюдая, как горы меняют свой цвет с движением солнца: от нежно-розовых на заре до медных и стально-серых в полдень и фиолетовых и бордовых в сумерках.

Повсюду на равнине они видели кости — выбеленные скелеты лошадей, верблюдов и ослов, а иногда и ухмыляющийся череп человека.

Они огибали великую пустыню Такла-Макан, сказал Одноглазый. В переводе с уйгурского это означало «войдешь — не выйдешь». Но они не станут приближаться к пасти Такла-Макана, заверил он. Оазисы, словно жемчужное ожерелье на шее царевны, кольцом окружали ее мертвое сердце.

— Если только не случится сильная буря и мы не заблудимся, мы будем держаться подальше.

— И как часто в год случаются такие бури? — спросил его Жоссеран.

— Постоянно, — ответил Одноглазый и разразился своим странным кудахчущим смехом.

Пустыня представляла собой унылую равнину из гравия и плоских камней, которую татары называли гэби. Но когда Жоссеран остановился, чтобы рассмотреть один из этих камней, он обнаружил, что они на самом деле окрашены в яркие цвета — и в красный, и в баклажанный. Но вскоре равнины гэби сменились солончаком из растрескавшейся от жары грязи с хрупкой белой коркой, который, в свою очередь, уступил место пустоши из серого твердого песка. Казалось, он сливается с знойной дымкой, так что между землей и небом больше не было горизонта. Когда горы остались позади, им показалось, что они вообще никуда не едут, а бредут по одной и той же миле снова и снова, день за бесконечным днем.

Однажды им навстречу прошел другой караван, направлявшийся на запад, в Кашгар. Спины верблюдов были покрыты большими овальными попонами под деревянными седельными рамами, и каждое животное несло по два огромных рулона шелка с каждой стороны. Крики погонщика и звон верблюжьих колокольчиков доносились до них на жарком ветру.

— Знаешь, куда идет этот шелк? — крикнул он Уильяму. — В Венецию.

— Откуда ты знаешь? — крикнул в ответ Уильям, подпрыгивая на спине своего верблюда.

— Это Шелковый путь! Разве ты не слышал о нем? Магометане каждый год путешествуют по нему, чтобы выменять этот шелк на базарах Бухары, Тебриза и Багдада. Но никто из них никогда не заходил дальше Персии. А теперь Жоссеран Сарразини увидел, где начинается великий путь!

— Я не вижу никакой дороги, — сказал Уильям.

— Потому что дороги нет. И все же торговцы возят этим путем шелка со времен нашей Священной Книги.

— Ты хочешь сказать, этот погонщик поведет своих верблюдов до самого Багдада?

— Нет, он продаст свой груз в Кашгаре. Шелковый путь — как цепь. Он обменяет его на кориандр или нефрит на базаре. Кто-то другой повезет его шелк через горы и обменяет на финики и стекло. И так далее, пока какой-нибудь епископ в Риме не купит его для своей любовницы!

— Ты рассказал эту историю, чтобы просто поддеть меня, тамплиер?

— Вовсе нет. Я подумал, тебе будет интересно. Хочешь сказать, ни у одного из знакомых тебе епископов нет любовниц?

— Они ответят за свои грехи, когда придет день. Как и ты ответишь за свои.

— По крайней мере, я буду в хорошей компании.

Глядя, как караван исчезает в зыбком мираже Такла-Макана, Жоссеран почувствовал себя захваченным потоком истории. Веками эти верблюды брели через эту пустыню со своей драгоценной тканью, и лишь в последние несколько лет кто-то наконец узнал, как ее делают. Невероятно — они разводят коконы какой-то моли! Уильям мог называть этих людей дикарями. Для него же они были неиссякаемым источником изумления.

***

L

Каждый день начинался на рассвете с того, что Одноглазый молча вставал и расстилал свой молитвенный коврик в сторону Мекки. Затем он совершал свой молитвенный ритуал, преклоняя колени, кланяясь и простираясь на земле, воздев ладони в мольбе к Аллаху.

После этого он подгонял верблюдов к их поклаже. Рывком за носовые веревки он одного за другим опускал их на колени, чтобы татары могли взгромоздить свой багаж на деревянные вьючные седла, перекинутые через их горбы. Пеньковые веревки, крепившие груз, затем завязывали под грудью животных, несмотря на их рев протеста, на который он не обращал ни малейшего внимания. Затем, когда восточное небо окрашивалось в сумрачно-оранжевый цвет, а на небе еще горели последние ледяные звезды, они снова выезжали навстречу пустынному восходу.