Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Для перехода через пустыню Одноглазый привязал носовую веревку одного верблюда к вьючному седлу того, что шел позади, так что все верблюды шли вереницей. У последнего верблюда на шее висел колокольчик. Одноглазый знал, что если он не слышит колокольчика, значит, один или несколько верблюдов отбились. Жоссеран вскоре привык к его тихому перезвону, к ритмичному шлепанью верблюжьих мозолей по твердому песку, к сонному скрипу веревок и к шепоту «сук-сук» их погонщика, который шел впереди, указывая путь.

Жаркий ветер иссушал их дотла. Жоссеран уже не чувствовал губ, опухших и покрытых твердой коркой потрескавшейся, иссохшей кожи. Воды для умывания не было, но это не имело значения, потому что высушенный воздух не давал поту скапливаться на коже. Даже от Уильяма перестало вонять.

Колючие кусты тамариска были единственной растительностью, что выживала здесь. Ветер выветрил землю вокруг них, оставив их торчать лиловыми клочьями. Но даже в самых пустынных местах на них паслись стада диких коз, каким-то образом извлекая пропитание из этой дьявольской земли.

Скудный рацион ослабил его. Он боялся, что сходит с ума; бесконечное небо и серая, безликая пустыня сливались воедино, и даже само время стало безликим. Жар, поднимавшийся от земли, создавал на горизонте призраков деревьев и замков, а после полудня, когда его глаза уставали, а в горле пересыхало, он видел вдали горы, чтобы через несколько мгновений понять, что это была всего лишь горстка камней. Или он видел огромные озера, а когда смотрел снова, они исчезали.

Чтобы не сойти с ума, он пытался вспомнить песни жонглеров на рыночных площадях Труа и Парижа или читать псалмы и «Отче наш». Но жара и усталость каким-то образом лишили его способности заниматься даже такими простыми вещами. Мысли его беспорядочно метались, и иногда он забывал, где находится.

Его постоянно мучила жажда. Изредка они натыкались на неглубокую впадину из спекшейся грязи и тростника, а в ней — на несколько луж солоноватой воды. По мыльной пленке на поверхности скользили насекомые. Татары с радостью пополняли свои фляги этой богато приправленной похлебкой.

В пустыне плясали и кружились, словно призраки, пыльные вихри.

Однажды вечером, когда они разбили лагерь на равнине гэби, Хутулун увидела, что он смотрит на них.

— Духи-призраки, — сказала она.

— Их всегда двое, — пробормотал он, — и кружатся они в разные стороны.

— Уйгуры говорят, это духи двух влюбленных из разных родов, которым не позволили пожениться из-за вражды их племен. Не в силах вынести мысль о разлуке, они сбежали в пустыню, чтобы быть вместе, и погибли в песках. Теперь они целыми днями танцуют и бегают по холмам.

— Так теперь они свободны?

— Да, — сказала она, — если верить легенде. Теперь свободны.

Города-оазисы появлялись на сером горизонте внезапно. Вдруг на краю неба возникала тонкая зеленая полоса, они видели деревья у зыбкого озера, но через несколько минут все снова исчезало в дымке.

Целый день они то и дело мельком видели этот дразнящий призрак. В конце концов озеро превращалось в мираж, порожденный пыльными бурями или дрожащим от зноя воздухом, но деревья были вполне настоящими — тонкие тополя, золотые и зеленые в вечернем свете. Перед самыми сумерками они оказывались на тенистой аллее, мимо седобородых старцев на ослиных повозках, мимо полей пшеницы и арбузов, мимо обнесенных стенами садов и темных дворов, усеянных шелковицей и ясенем.

Все жители города высыпали из домов, чтобы поглазеть на их прибытие: седобородые крестьяне; женщины с младенцами, запеленутыми и привязанными к спине; голые дети, кричащие и бегающие по грязным канавам.

Всегда была магометанская мечеть с синей и нефритовой мозаикой, сверкающей на солнце. Но в городе под названием Куча они открыли для себя совершенно новую религию.

Они пересекли гравийную равнину, усеянную курганами и глиняными саркофагами. Внезапно по обе стороны дороги, словно стражи, выросли два гигантских каменных идола. У этих богов были одинаковые благосклонные улыбки, и правая рука каждого была поднята в благословении. Эрозия от песка и ветра придала их широким щекам мягкие очертания.

Верблюды прошли под тенью огромных статуй, и Жоссеран подавил дрожь. Он гадал, какое новое дьявольское наваждение ждет их впереди.

— Его зовут Боркан, — сказала ему Хутулун в ту ночь, когда они сидели у костра во дворе караван-сарая.

— Он бог?

— Почти. В некоторых местах его почитают как пророка, великого, как сам Магомет.

— Не понимаю. Вы здесь хозяева, и все же позволяете этим людям строить своих идолов на виду у всех?

— Конечно.

— Но эти земли принадлежат татарам. И вы позволяете им так выставлять напоказ свою веру?

— Конечно. Этот Боркан — бог меньший. Если бы он был сильнее Тэнгри, Духа Голубого Неба, мы бы не смогли победить их в войнах. Поэтому мы позволяем им сохранять своих богов. Так для нас лучше. Это держит их в слабости.

Жоссеран был поражен такой логикой. Немыслимо, чтобы Рим позволил процветать какой-либо религии там, где он властвовал. Папа Иннокентий III даже приказал устроить крестовый поход против катаров в Лангедоке, потому что те отказались признавать власть Папы и римскую литургию. Многие города и сорок, и пятьдесят лет спустя все еще лежали в руинах, а поля катаров зарастали сорняками рядом с разрушенными деревнями.

И все же эти татарские дьяволы — как назвал бы их Уильям — позволяли своим подданным делать что угодно, лишь бы они платили налоги. «Мне кажется, — подумал он, — нам, христианским господам, есть чему поучиться у этих варваров».

Но были и другие верования, которые ему было труднее принять.

Жоссеран увидел, как один из верблюдов в голове вереницы пошатнулся и рухнул на колени. Его голова запрокинулась назад, коснувшись переднего горба, пасть разверзлась к небу. Звуки, которые он издавал в предсмертной агонии, переворачивали ему нутро.

— Это была змея, — крикнула Хутулун. — Я видела, как она ужалила!

Жоссеран выхватил меч.

— Что ты делаешь? — крикнул Одноглазый, подбегая к нему, полы его халата развевались.

— Я избавлю его от мучений.

— Нельзя! — сказала Хутулун, присоединившись к погонщику.

— Но это же милосердие!

— Нельзя выбрасывать верблюда! Его душа принесет нам несчастье. Мы должны подождать и посмотреть, умрет ли он.

— Конечно, он умрет. Посмотри на него! Разве есть лекарство от укуса гадюки?

— Тем не менее, — сказала она, — мы должны ждать.

И он ждал вместе с Хутулун и погонщиком. Прошло много минут, но наконец верблюд издал последний рев и завалился на бок. Его ноги судорожно дернулись, а затем он затих.

— Видишь, — сказал ей Жоссеран. — Мы могли бы избавить животное от мук.

— Убить его было бы к несчастью, — повторила Хутулун и отошла.

Жоссеран вложил меч в ножны.

— Суеверие! — прошипел он.

— Нет, варвар! — сказал Одноглазый. — Она права. Его дух вернулся бы и преследовал нас до конца пути. — Он вздохнул, огорченный потерей одного из своих драгоценных животных.

Жоссеран покачал головой. Кто когда-нибудь поймет такой народ, который свободно терпит другие религии в своих владениях и считает, что даже у вьючного животного есть душа? Что об этом думать христианскому рыцарю?

***

LI

Разрыв между бесплодной и возделанной землей был разительным. Не было постепенного преображения пейзажа; это было все равно что нырнуть с суши в море. В один миг они брели рядом со своими верблюдами, прищурив глаза от слепящего света и песка, а в следующий — уже ехали по лоскутным полям риса, конопли и ячменя. В оросительных каналах журчала яркая, чистая вода.

Жоссеран опустился на колени, чтобы умыться. Казалось невозможным, чтобы посреди пустыни было столько воды. Она, казалось, вытекала из устья пещеры на другой стороне поля. Над пещерой земля была насыпана в курган, а за этим курганом был еще один, и еще, образуя непрерывную линию, которая исчезала в дымке в направлении фиолетовых гор, быть может, в десяти лигах отсюда.