Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Священник поцеловал тисненую золотом обложку Евангелия и читал литургию на языке, который Уильям не узнавал; казалось, это не был ни татарский, ни арабский. Он накрыл чашу багряной тканью и окунул серебряную ложечку для причастия в вино, чтобы преподать кровь Христову своей пастве.

Руки Уильяма сжались в кулаки. Видеть такую ересь и быть бессильным ее остановить — это терзало его до глубины души. Как мог человек преподносить тело и кровь Христову без соизволения Папы? Это было искажением всего святого.

И все же присутствие этой церкви так далеко в Татарии давало повод для надежды, если не для ликования. Пока тамплиер предавался блуду, он, Уильям, по крайней мере, нашел цель в их странствии. Шелковый путь был путем к его предназначению.

Он бесшумно выскользнул.

***

LIV

Жоссеран встал рано и тихонько выскользнул из постели. Три женщины, свернувшись калачиком, спали друг с другом. Вина пришла, как это всегда бывает, с утром. «Я попрошу отпущения у брата Уильяма, — подумал он. — Пойду к нему этим же утром».

И все же, подумал он, по сравнению с другими моими грехами, это, право, пустяк. Этот человек сам пришел ко мне и предложил своих женщин; он считает это делом похвальным. Почему я должен быть в грехе за то, что принял то, что было предложено добровольно?

Солнце еще не взошло. Зеленый черепичный купол магометанской мечети проступал сквозь влажный, клубящийся туман. Мужчины в тюбетейках с белым кружевом двигались по улицам бесшумно, как призраки. Женщина под чадрой метнулась прочь за деревянную, утыканную гвоздями дверь.

Это был подземный мир, такой же чуждый ему, как если бы он провалился сквозь земную кору. Здесь, за пределами всех христианских законов, он был брошен на произвол судьбы со своими собственными сомнениями. Освобожденный от строгих правил Устава и удушающих предписаний своей Церкви, он видел себя яснее, чем когда-либо в жизни.

Его свежевыстиранная одежда быстро высохла на сухом воздухе. Он направился через просыпающийся город к дворцу даругачи. Одноглазый уже оседлал и навьючил верблюдов. Увидев Жоссерана, он сделал непристойный жест одним пальцем и большим и указательным пальцами другой руки. Он загоготал и весело харкнул в пыль.

Уильям стоял у загонов, сложив руки перед собой, как кающийся грешник.

— Я выслушаю твою исповедь, когда пожелаешь.

— Будь ты проклят, святоша.

— Я бы думал, проклятие — это та тема, которой ты хотел бы избежать.

Жоссеран вздохнул.

— Я приду к тебе на закате. Тогда и выслушаешь.

— Да будет прославлен Господь. Я уже начал опасаться, что у тебя нет стыда.

— Мне стыдно за многое.

Он поднял правую руку.

— Исповедуйся мне сегодня во всем, дабы я освободил тебя этой рукой от всех твоих грехов.

Жоссеран покачал головой.

— Я обвиню себя в том, что произошло прошлой ночью, но это все, что ты от меня получишь.

— Ты желаешь претерпеть муки Дьявола в огне? — прошипел ему Уильям.

Жоссеран кивнул.

— Возможно, именно этого я и хочу.

Хутулун с ним не разговаривала, даже не смотрела в его сторону. Через час после рассвета они выехали караваном, через окутанные туманом поля, в унылую серую сланцевую пустыню.

Позже тем же утром они остановились у дальних границ оазиса, чтобы пополнить запасы воды из последнего колодца. Песок уже был в его одежде, в мельчайших морщинках у глаз, в бороде. Пустыня быстро отвоевывала свое.

Она присела у одной из грязных канав, наполняя свою кожаную флягу.

— Далеко ли нам до места назначения? — спросил он.

— А что? Ты предпочел бы остаться в Гаочане?

Что-то в ее тоне ему понравилось.

— Я нашел Гаочан оазисом наслаждений.

— Там, куда мы едем, — резко бросила она, — только пустыня.

Она прошла мимо него. Жоссеран смотрел ей вслед. У христианской женщины он бы сказал, что это очень похоже на ревность. Мысль о том, что Хутулун одолевает такое чувство из-за него, придала ему сил. В то утро он легко вскочил на своего верблюда и весь долгий жаркий день не переставал улыбаться.

***

LV

Прошло три недели с тех пор, как они покинули Кашгар. Каждый день они проезжали, пожалуй, семь-восемь лиг, проводя ночи в одном из городов-оазисов или за стенами караван-сарая. Но однажды после полудня Хутулун остановила караван у рощицы корявых тополей и приказала татарам разбить лагерь на ночь в открытой пустыне. Она не дала никаких объяснений своему приказу.

— Оставь верблюда оседланным, — сказала она Жоссерану. — Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Его верблюдица взревела от такой несправедливости, когда Жоссеран снова заставил ее подняться. Он последовал за Хутулун на север, через пустыню.

Они ехали по узкому ущелью, следуя по высохшему руслу ручья. Красные утесы вздымались на сотни футов по обе стороны от них. Мягкое «сук-сук» Хутулун, которым она понукала своего верблюда, эхом отдавалось от скальных стен. Жара была невыносимой.

Затем Жоссеран поднял голову, и то, что он увидел, заставило его затаить дыхание. Скала была испещрена пещерами, и у входа в каждую из них из цельной породы были высечены идолы. Они были похожи на идолов Боркана, которых он видел в Куче, и некоторые были высотой в три человеческих роста. Изящные каменные одеяния, выветренные веками, развевались в безветренной тишине каньона.

— Святой кровью всех святых, — пробормотал он.

Хутулун остановила своего верблюда.

— Разве не чудо?

— Это то, что ты хотела мне показать?

— Есть и еще кое-что, — сказала она. Она спрыгнула и стреножила передние ноги своего верблюда. Жоссеран сделал то же самое.

— Что это за место?

— Это долина тысячи Будд. Однажды сюда пришел монах по имени Ло Цунь, и было ему видение бесчисленных Будд, возносящихся к небу в облаке славы. Он провел остаток своей жизни, воплощая это видение в реальность.

— Один человек не мог сделать всех этих идолов.

— В дальнем конце долины раньше был монастырь. Монахи, жившие там, посвятили свои жизни созданию этих статуй.

— Но как они их туда поднимали? Пути наверх нет.

— Путь есть, но он крутой. Пойдем.

Жоссеран последовал за ней, когда она начала карабкаться по скалам. Он чувствовал себя медведем, ковыляющим за газелью. Хутулун не останавливалась, чтобы перевести дух. Он не мог ее догнать.

Она ждала его на уступе высоко на скале. Легкий налет пота на ее лбу был единственным внешним признаком ее усилий. Он рухнул на колени, задыхаясь. Придя в себя, он поднял на нее глаза и увидел на ее губах медленную, насмешливую улыбку.

«Всеми святыми, — подумал он. — Ее матерью, должно быть, была горная коза».

Он огляделся. Головокружительная панорама: красные утесы ущелья, белые пики Небесных гор далеко позади, пробивающиеся сквозь знойную дымку полудня.

Вокруг и над ним были статуи идолопоклонников, одни вырезаны из дерева, другие из камня. Некоторые лежали, подперев головы руками, как гурии в бане. Они были гораздо больше, чем он представлял, глядя на них снизу, из долины. Он прикинул, что некоторые из них были, пожалуй, длиной в дюжину шагов.

Когда он вернется в Акру, никто не поверит, что он видел такое.

Он, спотыкаясь, поднялся на ноги.

— Сюда, — сказала она и повела его в устье пещеры.

Внутри горы царила благословенная прохлада, и каждый звук был усилен. Он вдохнул вековую сырость.

Когда его глаза привыкли к полумраку, он увидел, что от входа ведет множество туннелей, испещривших скалу, как соты. Некоторые вели в сводчатые помещения, едва вмещавшие одного человека, другие были размером с церковь, высеченные квадратом из скалы с усеченными и сводчатыми крышами.

Напротив входа находилась прямоугольная платформа, на которой стояла гигантская терракотовая статуя этого Боркана, сидевшего с поднятой правой рукой, освещенная шевроном света из входа. Мочки его ушей были неестественно длинными, почти до плеч, а его тяжело опущенные веки были скромно прикрыты, как у девицы. На нем было одеяние, похожее на тогу, и он был искусно расписан охрами и аквамаринами.