Шелковый Путь (ЛП) - Фалконер Колин

Уильям посмотрел через плечо Жоссерана на Хутулун.

— Ты позволил ведьме ее осквернить?

— Она ее не оскверняла. Она хотела лучше понять тайны нашей веры. Кто знает? Может, ты обретешь в ней новообращенную.

Уильям выхватил книгу из его рук.

— Я скорее окрещу Дьявола! — Он погрозил ему костлявым пальцем. — Ты зашел слишком далеко! — Уильям бросил на Хутулун взгляд, полный чистой ненависти, и зашагал прочь.

Одноглазый проводил его взглядом.

— Чтоб у тебя в ушах выросли чирьи размером с арбуз, — крикнул он ему вслед, — и чтоб твой стебель превратился в курицу и клевал твои яйца по зернышку за раз!

Жоссеран повернулся к Хутулун.

— Кажется, я его сильно обидел. Он думает, ты осквернила его святую книгу.

— Не Псалтирь его оскорбляет, — ответила она. — Твой шаман очень боится женщин. Я вижу его слабость, и он это знает.

— Он не боится женщин. Он их просто презирает. — Он улыбнулся. — Это разные вещи.

— Ты и вправду так думаешь? — сказала она, грустно улыбнулась и отвернулась.

«О, но ты ошибаешься, — подумала Хутулун, уходя. — Твой святой человек боится меня, как и всех женщин». Она почувствовала трещину в душе священника в ту первую ночь в юрте Тэкудэя, и хотя она не видела, как это произойдет, она знала, что однажды его слабость расколется по этой трещине и сломает его.

***

LVIII

Озеро образовывало идеальный полумесяц между дюнами, гладкая черная вода была окружена осокой и тростником. Жирная желтая луна висела над руинами храма на берегу. Жоссеран различил слабый огонек масляной лампы, почувствовал запах ладана, курившегося в горшках у алтаря.

Хутулун стояла у кромки озера, ветер развевал шелковый шарф у ее лица.

— Слышишь, Жосс-ран?

Он склонил голову, прислушиваясь.

Это был звук всадников, грохот конских копыт по песку. Его рука инстинктивно легла на меч.

— Не тревожься. Это всего лишь Поющие пески.

— Они повсюду вокруг нас! — крикнул он.

— Там ничего нет. Лишь призраки. Духи пустыни.

Он вложил меч в ножны, снова прислушался. Она была права. Звук исчез.

— Поющие пески? — повторил он.

— Некоторые говорят, это просто звук ветра, гуляющего по песку. Но уйгуры верят, что здесь есть города, давно погребенные под наступающей пустыней. Они говорят, что звуки, которые ты слышишь, — это души мертвых, взывающие из-под дюн.

Он содрогнулся и прижал руку к кресту на шее.

— Духи одиноки, — сказала Хутулун. — Они ищут новые души, чтобы те присоединились к ним.

— Присоединились?

— Они охотятся на караваны, что пересекают пустыню. Путник отстает от своего отряда, слышит стук копыт и бросается через дюны в их сторону, пытаясь догнать. Но чем быстрее он спешит, тем дальше кажутся звуки, заманивая его все глубже в дикую пустошь. К тому времени, как он понимает, что это всего лишь духи песков, он уже безнадежно заблудился, и пустыня забирает его.

Ветер рябью пробежал по поверхности воды.

Жоссеран снова услышал его — на этот раз барабанный бой был так близко, что ему показалось, будто на гребне ближайшей дюны вот-вот появится войско. Но затем звук внезапно растворился в ветре.

— За это путешествие я видел и слышал такое, во что никто никогда не поверит, когда я вернусь.

— Впереди еще много чудес, Жосс-ран.

— Нам еще далеко ехать?

— Теперь уже недолго. Не успеет взойти полная луна, как ты узришь лик Хана ханов.

— Это все время, что осталось?

— Разве это путешествие для тебя недостаточно долгое? Горы были недостаточно высоки, эта пустыня слишком мала?

Он не ответил ей.

— В Кумуле мы обменяем верблюдов на лошадей и поедем на север, к Каракоруму. Ты присягнешь на верность Великому хану, а затем вернешься в Христианию.

— Я здесь не для того, чтобы присягать на верность вашему хану.

— Нет, но ты присягнешь.

Поющие пески вернулись, на этот раз звук был очень похож на голоса, высокие, как григорианское пение в церкви. Он мог понять, как человека может потянуть за ним.

— Разве ты не жаждешь вернуться к своим? — спросила она.

— Часть меня не хочет, чтобы это путешествие заканчивалось.

— Все путешествия заканчиваются. Лишь ветер и воды никогда не меняются. — Она вздохнула. — Говорят, песок сюда каждый день надувает ветер, но озеро никогда не наполняется и никогда не меняет своей формы. Ты мечтаешь о своей победе над сарацинами; в Каракоруме другие люди мечтают стать Ханом ханов. Но дни идут, ветер дует, люди умирают, империи рушатся. А озеро все здесь, такое же, каким было всегда, как пустыня, степи, горы. Ветер скользит по его поверхности, и песок шепчет. И все люди забыты.

— Значит, мы глупцы, если не ловим каждый дарованный нам миг.

Она стояла у кромки озера, силуэт ее вырисовывался на фоне луны. «Сколько тебе лет? — гадал он. — Восемнадцать зим, двадцать? В тебе дерзость марсельской шлюхи, высокомерие королевы и ум философа. Я никогда не знал такой женщины, как ты. Интересно, каково твое тело и какие страсти ты приберегла для своего мужа? Интересно, смогу ли я потерять себя в тебе, сможешь ли ты стать тем сердцем, где все мои страсти наконец обретут покой?»

— Почему ты так на меня смотришь? — внезапно сказала она.

— Я думал о том, как ты прекрасна.

По правде, он не мог разглядеть ее в темноте. Ее красота хранилась в его памяти: ее экзотические миндалевидные глаза; выбившаяся на ветру прядь иссиня-черных волос; ее кожа, обожженная ветром до бронзы.

— Ты ухаживаешь за мной?

— Если бы мог.

— Потому что считаешь меня красивой? Но что красота дает женщине? Она меняет свою свободу на юрту мужа и выводок детей. Жеребец покрывает свою кобылу и удовлетворен. Он по-прежнему свободен. А прекрасная кобыла оказывается в плену у своего потомства. Я не понимаю, почему та прелесть, что ты видишь во мне, — такой уж чудесный дар.

— Если женщине не суждено быть женой, зачем Бог дал ей молоко?

Хутулун подошла ближе. На один безумный миг он подумал, что эта экзотическая тварь вот-вот его поцелует.

— Если бы только у меня был мой кнут, — прошептала она.

— И что бы ты с ним сделала? Избила бы меня? Или испытала бы для своего мужа?

— Ты бы упал в пыль после трех ударов, — сказала она и, повернувшись на каблуках, оставила его наедине с манящим зовом песков.

***

LIX

Дни, недели; бесформенные, бесконечные, однообразие путешествия нарушалось лишь почти незаметными изменениями поверхности пустыни и капризами погоды. Одно утро начиналось теплым и синим, но к полудню небо затягивалось свинцовыми тучами, и ветры превращали горизонт в непроницаемую желтую дымку. Буря длилась час. К вечеру небо прояснилось, и пустыня снова превратилась в печь.

На следующее утро они проснулись с инеем на бородах.

Плоские камни гэби сменились песком, который тек, как волны в большом море, и менял форму на ветру прямо у них на глазах. Дюны простирались, насколько хватало глаз, некоторые — высотой со стены Антиохии.

Не было ни птиц, ни ящериц, ни кустарников. Путь вперед теперь отмечали лишь редкие комья крошащегося аргола да кости давно умерших животных, выбеленные под неумолимым солнцем.

Они провели две недели в этой воющей пустыне, которую Одноглазый называл Кладовой Ветров. Она хлестала их день за днем, пейзаж постоянно смещался и менялся. Когда они разбивали лагерь на ночь, Одноглазый привязывал стрелу к длинной палке и втыкал ее в песок, чтобы указать направление на следующее утро. Затем они сбивались в кучу под холодными звездами, слушая шелест песка, а по утрам, просыпаясь, обнаруживали, что все вокруг совершенно изменилось, и если бы не хитрости их погонщика, они бы безнадежно заблудились.

Однажды они наткнулись на руины большого города. Жоссеран шел рядом со своим верблюдом, Одноглазый — впереди, во главе вереницы, Хутулун — позади.

Когда они достигли гребня еще одной большой дюны, погонщик остановился как вкопанный. Внизу лежал лес, вернее, то, что от него осталось: скрюченные пальцы окаменевших стволов тянулись из земли, как пальцы полузасыпанного трупа. За ними из песка выступали крыши древнего города. В некоторых местах Жоссеран мог различить очертания улиц и переулков, в других — лишь бесформенные груды щебня.