Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

— Прав был этот подлый негодяй, что только что сдох и порадует мурен своим телом: гребцов нужно сменить! Вы, верно, уже поняли, кто будет грести? Вы, прекрасные дамы и достопочтенные господа! Неужели вы и впрямь думали, что на мою галеру я могу взять столько пассажиров? Ведь это маленькое судно, лишь для особых целей! Вы хотели выбраться из города? Хорошо! Это я вам обещал…

— Мы заплатили тебе! По таланту! — всхлипнула Стратоника.

— За проезд! Я вам его организовал! Но о подробностях речи не было! Довольно! Марш к веслам, и работать как следует! К рассвету мы должны быть далеко!

Когда они не двинулись с места, не зная, что делать, он, рассмеявшись, добавил:

— Не понимаете? Вы должны работать на веслах! Как рабы! Ибо вы — мои рабы! Глупцы! С такими сокровищами отдаться в мои руки! Хотели жить безбедно в Египте? А я продам вас в Мавритании. Там ценят белые тела. Эти жирные боровы пойдут в евнухи, молодые — на работы, девки — в лупанарии! Но на этот раз не из прихоти и ради острых ощущений, как некоторые из вас, я знаю, это делали!

— Как ты смеешь говорить с нами таким тоном? — гордо прервала его Лаодика.

А Бодесмун, молодой богач, что насмехался над новым войском Гасдрубала и не хотел в нем служить, рассмеялся:

— Хорошая шутка! Не ожидал я такого от тебя, Бомилькар! — начал он, но тут же умолк. Ибо хозяин галеры схватил его за одежду на груди и с неожиданной силой принялся трясти и дергать молодого силача.

— Шутка? Шутки кончились! Вы смеялись надо мной на пирах, на собраниях герусии, повсюду! Теперь смеюсь я! Смеялась твоя сестра, Метамира, эта сука, когда я хотел взять ее в жены! Теперь она будет плакать на весле! Арифрон, это та, вон, что так дрожит от страха! Научи надсмотрщиков — бить кнутом за любую мелочь! Могут даже забить до смерти!

Он напирал на перепуганную толпу, оттесняя ее вглубь каюты. И шипел:

— Тесно вам здесь? Кто-то уже смел протестовать? Хорошо! Сейчас станет просторнее! Арифрон, этого толстяка, Клейтомаха, за борт! Это ты смел, гнилой шакал, лаять когда-то на меня и протестовать, когда я стал геронтом! Теперь пожалеешь! Прочь его! А вы, блудницы, суки, человеческий навоз, хотели удобных кают в путешествии? Ха-ха-ха! Удобная здесь лишь одна — моя! Одна из вас может здесь остаться в качестве моей любовницы! Ну, у кого есть охота? Остальные пойдут к веслам! Молчите? Тогда я пока выбираю вот эту! Может, потом сменю!

Он схватил за плечо прелестную, молоденькую, но известную своим распутством Мителлу и толкнул ее в сторону, на ложе, стоявшее у стены.

Арифрону, который вернулся с палубы, утопив Клейтомаха, он говорил холодно, спокойно, властно и решительно:

— Мужчин связать и свести вниз! Приковать к тяжелым веслам. Так. Живее! Кто будет сопротивляться — забить до смерти! Хорошо. А теперь эти прекрасные дамы! К более легким веслам. Их тоже приковать за ноги! Марш!

Когда они, сбившись в перепуганную, полубессознательную толпу, замялись, Бомилькар выхватил кнут из руки Арифрона и принялся сечь безжалостно, холодно, со всей силы по тем лицам, улыбки которых он добивался годами, по тем телам, холеным, прекрасным, желанным и вечно для него недоступным. Визг, стон, крик отчаяния, казалось, пьянили и насыщали его.

— Живее! Так я велю, а моя воля — закон! Прочь отсюда! Дальше! За работу! Я научу вас послушанию! А это что? Кто это? Я ее не знаю!

— Это парикмахерша, которую я застал у Лаодики. Отпустить ее было уже нельзя, так что я связал ее и пригнал. Лаодике я сказал, что она должна за нее заплатить!

— Она осмелилась ослушаться приказа и задержала парикмахершу? О, за это она заплатит, но не золотом! Посадишь ее за первое весло, и пусть надсмотрщик не жалеет кнута!

— Жаль такое тело, господин! — пробормотал Арифрон.

— Как хочешь, можешь взять ее себе! А ты, там, прочь! К веслу! Разделишь участь тех баб, которых причесывала! Живо!

— Нет! — ответила Кериза.

— Нет? Она смеет говорить «нет», когда я приказываю! Арифрон, ты слышал?

Вольноотпущенник лишь кивнул и жестом указал нескольким помощникам на Керизу, все еще неподвижно стоявшую у стены каюты. Он двинулся к ней медленно, опустив голову и широко растопырив свои огромные лапы.

51

Дни текли, похожие один на другой, и счет им был потерян. Жар раскаленных солнцем досок, духота дня, холод, смрад и мука изломанного тела ночью. Непостижимой, невозможной казалась прежняя жизнь, оставленная вчера, позавчера, два дня назад…

Неужели этот растрепанный вонючка с искаженным от ярости лицом — знаменитый своей изысканностью Бодесмун? А этот потный толстяк, стонущий при каждом движении веслом, съеживающийся от страха при приближении надсмотрщика, но работающий при этом усерднее всех, — это Гимилькар, всегда державшийся так высокомерно и величаво? Он быстро худеет, и его тело, покрытое обвисшей, дряблой кожей, становится омерзительным.

Рядом с ними, а вернее, под ними, у более коротких, а значит, и более легких весел — женщины. Они! Цвет древних родов, холеные, изнеженные, взлелеянные. Они, чьим единственным занятием было позволять рабыням делать себя красивыми, а единственной заботой — чтобы соперница не была красивее, чтобы отбить у подруги любовника, а своего удержать, пока не наскучит. Затмить, поразить других оригинальностью наряда, пира или выходки!

Теперь грязные, растрепанные, они сидят прикованные за ноги к скамьям гребцов и должны работать. Они должны работать! И работать хорошо, послушно, потому что надсмотрщики не жалеют кнутов. У каждой уже исполосованы синими, налитыми кровью рубцами спина, плечи, бедра.

Они работают так долго, как им велят. Усталость не в счет. Если кто-то теряет сознание, его приводят в чувство водой, вылитой на голову, и кнутом. Они жрут пальцами какие-то объедки из грязных мисок. Когда Кериза отказалась есть, предпочитая уморить себя голодом, ей поддели зубы стилетом, поранив губы, и затолкали еду в рот, а потом били, изощренно и долго.

Бомилькар зашел к ним на второй день пути, а за ним шла Мителла, которую он оставил при себе в качестве любовницы. Единственная на корабле женщина — чистая и не избитая! Она с ужасом оглядывалась, едва узнавая своих подруг, и почти умирала при мысли, что через мгновение разделит их участь.

Ибо господин и повелитель, взойдя на помост надсмотрщика, объявил:

— Ну, прекрасные дамы, я пришел сменить себе наложницу. Мителла красива, но умеет лишь бояться и быть послушной. А этого мало! Я хочу любви! Та, которую я выберу, должна быть горда и счастлива, что может оказывать мне самую пылкую любовь!

Он кивнул келевсту, чтобы тот прекратил греблю, и медленно прошел вдоль рядов перепуганных рабынь, ругаясь все злее. Наконец он с упреком обратился к Арифрону:

— Вы испортили все эти тела! Я позволил позабавиться, позволил бить, но ведь не так! Кто теперь даст хоть сикль за эти исполосованные шкуры?

— Э, отмоется, намажется, причешется, и мавританцы купят! Для них лишь бы кожа была белая! А сюда солнце не достанет, не опалит этих баб!

— Некоторые, однако, уже ни на что не годны! — пробормотал Бомилькар, остановившись над Лаодикой. Надсмотрщики помнили приказ и для гордой некогда девушки не жалели кнутов. Потому спина, плечи и шея у нее были иссечены кровоточащими полосами, лицо исполосовано ударами, во рту не хватало нескольких зубов.

— А эта прекрасная дама? Как она себя ведет? Работает послушно?

— Да, господин. Она очень быстро перестала бунтовать!

— Почему же она так избита? Шрамы останутся, и за это тело мы много не выручим.

— Потому что… потому что она все время поет, господин! Хотя ей и запрещают!

— Поет? — удивился Бомилькар. Это был бунт, доселе невиданный среди гребцов. — Что поет?

— О, мы не слушаем! Как только начинает, мы бьем!

— А она все равно поет! О, прекрасная Лаодика, не ожидал я от тебя такого! Жалею, что вместо этого теленка Мителлы не оставил тебя! Я люблю диких кошек! В крайнем случае — вырываю им когти! А потом пусть себе беснуются! Это только возбуждает. Жаль! Но теперь тебе так испортили тело, что и говорить не о чем! Ну, пой себе, пой!