Подобно самоцветам, их вид не стареет и полностью бессмертен. Они способны постоянно восстанавливаться после рассеивания, хотя на Луне эти процессы проходят у них куда интенсивнее, буквально за считанные секунды – их тела собираются из пыли, как песок под ветром. Акулеатус однажды попробовал взбунтоваться, но ничего не вышло в конечном итоге – его раковина треснула, но селениты даже не заметили его сопротивления. По описаниям они кажутся даже более живучими, чем самоцветы, ведь им не требуется наличие потерянных частей для восстановления работы – достаточно лишь их воли, чтобы собраться заново.
Селениты могут пить и употреблять пищу, а также пьянеть, но неизвестно, делают они это из-за биологических потребностей, или просто ради удовольствия, копируя давно мёртвых людей. Живут они в одном единственном городе на одной из Лун. Город большой и шумный, но необычный на вид, построенный из металлов и масел, что текут, как реки, под светом звёзд. По словам адмирабилис, ночью он как будто тает, а днём затвердевает, и так изо дня в день, словно живое существо, дышащее в своём ритме.
Представить мне подобный город было трудно, но другой информации от брата и сестры я получить не смог, как и подробностей об истинных причинах охоты селенитов на самоцветов. Тем не менее, этой информации было достаточно для меня.
У самоцветов не имелось и этой информации, пока я не поделился с ней на следующем общем собрании. Новые данные вызвали у всех самоцветов немалый интерес, а Александрит была в полном экстазе от новой информации, которой на самом деле было не так уж и много. Её глаза блестели, как полированный хризоберилл, пока она записывала каждое слово в свои свитки, добавляя схемы и предположения о природе селенитов. Именно эти крохи информации от адмирабилис стали толчком для начала многих проектов, от простых до крайне рискованных, без гарантии успеха.
Мы не могли позволить себе сидеть, сложа руки, и ничего не делать.
Подлость и коварство селенитов могут проявиться в любой момент, и мы должны быть к этому готовы. Школа являлась нашим домом. Безусловно, она была уютна в своём образе, просторна и позволяла солнечным лучам свободно проникать почти в любой уголок. Это было почти идеальное место для самоцветов, за исключением какой-нибудь зелёной поляны под открытым небом.
Но мы себе пока не могли позволить такое, риск в один момент оказаться лицом к лицу с появившимся в небе врагом были слишком велики. Однако мы могли обезопасить наш дом. Этим я и занимался последние годы, создавая чертежи и инструменты, выточенные из обломков минералов и шипов адмирабилис, но после заключённого союза с Вентрикосус и Акулеатусом темпы были заметно ускорены, и к этому делу присоединились почти все самоцветы, даже самые ленивые и неумелые стали что-то делать.
Будучи временно исполняющим обязанности Конго, я взял на себя наглость пересмотреть систему патрулирования и временно упразднил её. Смысла в ней было немного, а рисков полно – селениты могли заметить любой отблеск кристалла на берегу и явиться с облаков, как тени смерти. До тех пор, пока мы не закончим создание подземных коммуникаций с тайными выходами и входами, никто без моего разрешения не должен был удаляться от здания школы.
Мне нужны были как рабочие, так и те, кто охранял бы школу изнутри, следя за небом. Время беззаботного отдыха на траве на уединённом уголке острова прошло.
Теперь пришло время копать и работать, и я не был исключением. Все работали, но времени на отдых и редкие передышки было тоже отведено немало. Это было в самой природе кристальных дев – даже в борьбе за выживание мы не могли отказаться от маленьких мгновений, что напоминали нам о нашем существовании.
Работа с тоннелями началась под крышей школы, в её глубинах. Первые узкие проходы по плану тянулись вниз параллельно каналу, к морю, где адмирабилис могли бы проскользнуть к нам, не выходя на поверхность, их раковины тихо скользили бы по влажным стенам, оставляя следы соли и перламутра. Редкие выходы наружу – узкие щели в скалах, замаскированные травой и обломками окаменевшего коралла – открывались только в облачные дни, когда небо становилось нашим союзником, укрывая нас от глаз врага.
Конго, хоть и оставался молчаливым, видел в этом проекте потенциал – шанс укрыть своих учениц от стрел селенитов, что сияли, как осколки звёзд. Когда он не уходил в долгие медитации, сидя в углу главного зала с закрытыми глазами, окружённый слабым свечением медуз, его руки чертили схемы, указывая, где и как именно укрепить стены, чтобы избежать обвалов. Его опыт строительства школы, вырезанной из скал острова, был бесценен – он знал, как глубоко можно копать, чтобы не потревожить хрупкие жилы минералов, что пронизывали землю. Даже в своём отстранении он помогал, словно тень, что двигалась среди нас, его белое кимоно мелькало в полумраке, как призрак прошлого. И основной канал делал именно он.
Фос копала с неуёмной энергией и энтузиазмом, её короткие волосы, цвета морской волны, сверкали от пыли, что оседала на них, как мелкий песок, а её голос, звонкий и резкий, раздавался в тоннелях, подбадривая тех, кто начинал уставать. Рутил, ворча на каждом шагу, всё же брала лопату, когда Падпараджа подгоняла её взглядом – её золотистые глаза сияли в полутьме, как два фонаря, полные тихой решимости. Но по большей части Рутил возвращалась к своей работе доктора, когда кто-то из самоцветов с низкой твёрдостью – вроде Нефрит или Гошенит – ломался под тяжестью труда, их хрупкие кристаллы трескались с жалобным звоном, и она, ворча ещё громче, собирала их по кусочкам и отправляла отдыхать.
Борт, как всегда, пыталась уклониться от столько благородного труда, прячась за колоннами или в библиотеке среди свитков Александрит. Её находили и тащили обратно – она ворчала громче всех, что она воин с твёрдостью девять с половиной, а не рудокоп, но её сила была нужна, чтобы пробивать самые твёрдые слои камня, и её чёрные кристаллы оставляли глубокие борозды в стенах. Александрит следила за процессом, записывая каждый метр в свои хроники, её перо скрипело по бумаге, а глаза – зелёные в тусклом свете медуз – блестели от азарта исследователя, что видел в каждом ударе лопаты новую главу истории самоцветов.
Жёлтый Алмаз, с её мягким сиянием, копала молча, её длинные волосы колыхались, как солнечные лучи, застрявшие в кристалле, но её движения были медленными, осторожными – она берегла свои руки, что не раз ломались под стрелами селенитов. Киноварь держалась в стороне, её красные пятна мерцали в полумраке, но она помогала укреплять стены, нанося тонкие слои ртути, что застывали, как броня, защищая от сырости и обвалов – её ядовитая природа здесь была не угрозой, а спасением.
Редкие выходы наружу – узкие щели в скалах, замаскированные травой и обломками, что сливались с зеленью равнины, – использовались только в такие дни, когда тучи закрывали небо, как сейчас, укрывая нас от двух лун, что следили за нами с высоты. И кто бы мог подумать, что эта сеть подземных ходов станет не просто спасением, но и тяжёлым испытанием для самоцветов и для меня, наблюдающего за их усталыми движениями и редкими спорами, что гасли в сыром воздухе.
Под землёй почти не было света, кроме слабого свечения медуз, что плавали в колбах вдоль стен, и тусклых лучей, что пробивались через дыры в потолке – слишком маленькие, чтобы их заметили с неба, но достаточно яркие, чтобы вымотать нас. Глаза болели от напряжения, кристаллы ныли от бесконечного труда, а пыль оседала на нас, как вторая кожа, приглушая блеск наших тел. Во время этих моментов я не мог забыть о проблемах и тревогах, что мучили меня в последнее время – они только усиливались, сжимая грудь, как невидимая рука, что давила всё сильнее с каждым днём. Я мог лишь сжимать лопату сильнее и вгрызаться в землю, борясь вместе со своими сёстрами за наше будущее, за каждый метр, что приближал нас к безопасности.
Ради этого будущего и стоит жить.
Вдруг из тёмной дыры в земле показалась запачканная фигура – Борт, её чёрные волосы были покрыты грязью, что липла к ней, как смола, а лицо кривилось в недовольстве, глаза горели раздражением, смешанным с усталостью. Она выбралась наполовину, опершись на край тоннеля, и посмотрела на меня, прищурившись, её голос был хриплым от пыли:
