Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

Виллем кивнул, перекидывая через плечо ремень от сумки.

Мерное покачивание конных носилок убаюкивало так, что Гвидо едва не задремал, притулившись у плеча опекуна. Накануне они допоздна засиделись за партией в «Философа», и еще полночи потом подросток думал о том, как бы изловчиться в следующий раз проиграть мастеру хотя бы не всухую.

Прямоугольная доска размеров восемь на шестнадцать клеток и происходившие на ней сражения между круглыми пехотинцами, треугольными рыцарями, квадратными повозками и пирамидальными осадными орудиями стала центром их вечернего досуга уже с месяц назад. Мастер Виллем принес ее в дом на святого Августина. Сунул сверток в руки опешившему подопечному, поясняя:

— Ты в трауре, так что праздновать не будем, да и именины важнее, но Марк говорил, что на Августина тебе тринадцать сравняется. Так что держи. Это и для дела пригодится.

Для какого такого дела должна была пригодиться появившаяся забава, кроме как для того, чтобы лишать его сна и заставлять думать так, что, казалось, вот-вот дым из ушей повалит, Гвидо так и не понял. Однако довольное выражение, не сходившее с лица опекуна даже тогда, когда за всю партию подопечному не удавалось сделать и одного результативного хода, явственно намекало на то, что все так и задумано.

— Эй, не спи! Скоро приедем.

Опекун пошевелил плечом, разрывая завесу дремы. Гвидо отстранился от него, огляделся, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь интересное, на чем можно было остановить взгляд. Ничего толком не нашел, лениво выглянул наружу — и только сейчас споткнулся в мыслях об один неприятный факт.

— Мастер?

— М-м?..

— А как его зовут, этого судью?

— Шильдергаз. А что?

Подросток резко повернулся к нему, придвинулся ближе, горячо зашептал:

— Я про него знаю… Он нечестный человек. Отец судился однажды с одним заказчиком: тот работу забрал, а потом сказал, что отец металл дешевый взял, а не тот, что заказывали. Вы же знаете отца, мастер, он бы в жизни не сделал такого! Словом, этот судья отца засудил, сказал, чтобы он заказчику и деньги вернул, и заказ отдал. Это ведь тот самый, да, мастер?

Виллем кивнул, припоминая эту историю. Лет пять с нее прошло, не меньше. Марк тогда был сам не свой. Еще бы. Мастера, опорочившего свое имя нечестной сделкой, могли запросто изгнать из братства. Впрочем, в обвинения тогда никто не поверил, и Марк в цехе остался, что, однако, породило новую волну напряжения между братством и городским нобилитетом, к которому принадлежал судья.

Впрочем, Шильдергаз славился делами и более новыми, и еще более неприглядными, о которых безусому мальчишке знать не стоит. Задуматься хотя бы, что можно было делать в купальне почти до рассвета. Да и характер у него, говорят, премерзкий. Сам Виллем с ним пока не сталкивался, но наслышан, наслышан…

Это так. И все же образ мыслей подопечного Виллему не понравился. Не о том стоит думать, спеша к пациенту.

— Я знаю, что о нем говорят, — ответил он. — Вполне возможно, что это правда, и даже еще не вся. Но сейчас меня интересует его рана, а не репутация.

— Он совершает всякие гадости — а мы потом мчимся его лечить! — пробурчал подросток. — Почему, мастер? Почему мы должны его спасать? Помер бы — может, на его место кто почестнее бы пришел.

— Это ты брось! — голос Виллема звучал строго. — От таких речей ты становишься не лучше, чем этот судья. Обвиняешь его, что он не честен в своих обязанностях — а сам не хочешь быть честным в своих. Почему едем спасать!.. А почему Бог посылает дождь и солнце для праведных и неправедных? Пациент лекарю не должен ничего, кроме платы, понял? Он не должен быть честным, добрым, красивым или умным, чтобы ему помогли. И нравиться он тоже не обязан. Его дело — лечиться. Дело лекаря — лечить. А все свои нравится-не нравится, а уж тем более заслуживает жить или не заслуживает надо оставлять при себе. Кто чего заслуживает — не нам решать. Уяснил?

— Уяснил, мастер… — тон Гвидо, однако же, остался недовольным.

— Вот и славно. И еще: это твое «мы едем спасать» — явное преувеличение. Это я еду спасать. А тебя прогулки ради прихватили. Потому в доме Шильдергаза ты будешь тише воды ниже травы и даже не помыслишь в чем-то помешать мне исполнить мой долг перед пациентом. Это ясно?

Гвидо, насупившись, кивнул, и в этот момент носилки остановились.

***

Раненого судью перенесли в его спальню, уложив на высокую резную кровать лицом вниз. Вокруг хлопотали слуги, успевшие к появлению лекаря раздеть своего господина и слегка обмыть рану ледяной водой. Процедура принесла, однако же, меньше пользы, чем они надеялись: рана продолжала сильно кровоточить, и потому первым человеком, которого увидели Виллем и Гвидо, войдя в спальню, был дюжий слуга, который прижимал к ранению тугой жгут из полотна.

Судья, хоть и сильно ослабленный кровопотерей и болью, был в сознании: его глухой раздраженный голос был слышен еще из коридора.

— Бездари проклятые, в могилу решили свести благодетеля вашего, прихлебатели!.. А-а, вот и ты наконец!

Виллем, не теряя времени, прошел к постели.

— Достопоченный, — склонил он голову в знак приветствия, уже раскрывая свою сумку и начиная раскладывать инструменты на низком столике, который перед тем аккуратно застелил куском чистого полотна. Хмыкнул, увидев серебряный рукомойник в виде куртизанки Филлис, оседлавшей стоящего на четвереньках Аристотеля[1]. У рукомойника располагался таз и кусок новомодного савонского мыла: определенно, в доме судьи Шильдергаза понимали, как важны для скорейшего заживления ран чистые руки целителя.

— Древко отломали, собачьи дети! — между тем продолжал поносить слуг судья. — Не уследил, в беспамятство провалился, а они тут как тут, кровопийцы, ироды! Рану им, видите ли, зажимать неудобно… Поднимусь — всех взашей повыгоню…

Виллем, не обращая внимания на брюзжание пациента, уже оттеснил от кровати слугу и, убрав пропитанную кровью ткань, внимательно осматривал рану.

— Глубокая, но не смертельная, — констатировал он. — Наконечник… — Пальцы его с нажимом ощупали место вокруг раны, заставив судью глухо зарычать в подушку от боли. — Наконечник без зазубрин, что хорошо. Зазубренный пришлось бы вырезать с куском мяса вокруг. Так, это в огонь, смотрите только ручку не сожгите.

Слуга расторопно перехватил из руки лекаря инструмент в виде металлического конуса с длинной, чтобы удобно было извлекать из жара, деревянной рукоятью, устроил его на решетке очага. Другой, тот самый детина, что зажимал рану, опасливо приблизился к кровати. Лицо его при взгляде на лекарские инструменты, изрядно вытянулось и побледнело.

— Держать его, господин лекарь?

— Не понадобится, — Виллем по каплям отмеривал в серебряную ложку какое-то снадобье. — Только помоги ему сесть, чтоб мимо рта не пролилось.

Смена положения тела далась раненому нелегко: об этом говорила резко усилившаяся бледность и затуманенный взгляд. Однако судья Шильдергаз был не из тех, кто показывает слабость и немощь при посторонних.

— А это еще что? — он указал слегка дрожащим пальцем на Гвидо, который во исполнение указаний мастера притулился у стены, стараясь не мешать. — Тебе что тут понадобилось, мелкий проходимец?! Эй, вы что ворье всякое в дом пускаете?!

— Это мой подопечный и помощник, достопочтенный, — голос Виллема звучал ровно, рука, державшая ложку с лекарством, не дрожала, но тон был ледяным. — А вам пора выпить вот это.

— Помощник… — судья скривился. — И кто же из вас кому помогает? Ладно, давай сюда свое зелье, и выдерни уже из меня эту дрянь.

Когда тело старика под действием сока болиголова обмякло и неуклюже завалилось на кровать, Виллему показалось, что по комнате пролетел неслышный вздох облегчения. Задумываться, однако, об отношениях судьи с его домочадцами было не место и не время: коротко приказав все тому же слуге снова перевернуть раненого на живот, лекарь кивком приказал Гвидо подойти.