Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

— Что видишь? — тихо спросил он, указывая на распростертое на кровати тело.

— Его ранили в плечо… — принялся торопливо перечислять подросток. После разговора об ученичестве в аптеке лекарь часто заводил с ним разговоры о болезнях и снадобьях, их врачующих. Делился своим опытом, в основном в виде побасенок про пациентов, в памяти, впрочем, застревавших намертво, — а иногда устраивал такие вот опросы. — Рана выше сердца, это же хорошо? — он взглянул на опекуна, но тот отвернулся.

— Ищи ответ в пациенте, а не на моем лице. Что еще видишь?

— Рана не воспалена, и края не почернели…

— Почему они должны были почернеть?

— Если бы наконечник был отравлен.

— Один из признаков отравления, верно. Какие еще?

— Жар?.. Беспамятство?.. Боль?..

— Ты спрашиваешь или утверждаешь?

— Утверждаю. Жар, беспамятство и боль.

— Вот так-то лучше. Я удалю наконечник. Что делать дальше?

Гвидо бросил быстрый взгляд на инструмент, накаляющийся в очаге.

— Прижечь рану?..

— Ты спрашиваешь или…

— Прижечь рану.

— Прижгли. Какими травами обработать?

— Травами?.. — подросток задумался, в глазах промелькнула паника. — Травами… Я… Наверно… Может, теми… Которые чтобы…

— Время дорого, юный мастер. Пока ты думаешь, он очнется и мне придется оперировать наживую. Давай, я жду твоего ответа.

— Мастер, но я…

— Травы, Гвидо. Меньше слов.

— Сок подорожника, ромашка, чистотел.

— Вот и все. Молодец. Не отходи, ты должен представлять, как это происходит. Смотри.

Виллем выбрал из разложенных перед ним инструментов нечто, напоминающее узкую тонкую металлическую лопатку. Подержал над зажженной тут же свечой, а затем осторожно, но решительно ввел инструмент в рану: у самого края и чуть под наклоном, так, чтобы лопатка плотно прилегала к засевшему в теле наконечнику, отделяя его от плоти. Вот и его кончик, и, соответственно, дно раны. Осталось лишь отвести ручку инструмента сильнее в сторону, как рычаг. Кровь, конечно, ручьем, — но если действовать быстро, то это не смертельно. Так и есть, поддается.

— Сюда его! — лекарь кивком головы указал на инструмент, положенный в очаг. — Быстро, чтобы не остыл!

Раскаленный в огне цилиндр с шипением вошел на место выскользнувшего наконечника, прижигая края раны, разом останавливая кровь. В воздухе разлился запах паленого мяса, и Виллем услышал, как ахнула девица-служанка. Что ж, приятного мало, конечно, зато целительно. И кровь остановили, и заразу выжгли, да еще и яд, буде таковой на наконечнике все же имелся, хоть частично, да обезвредили.

Теперь работа потоньше, но тоже несложная: вставить в рану тонкую трубку, чтобы не мокла, стянуть нитью края… Обработать, как и сказал подопечный, соками подорожника, чистотела и ромашки, от воспаления и для скорейшего заживления. Поверх — неплотную полотняную повязку, щедро смоченную уксусом: такая не будет мешать ране подсыхать и в то же время охранит ее от возможной витающей в воздухе заразы. Волей Божией — красота!

Виллем отчаянно любил в своем ремесле именно такие моменты: когда все просто и ясно. Когда причина хвори установлена, путь к излечению намечен и успешно преодолевается, пусть иногда медленно, но верно. Когда руки будто сами собой двигаются, останавливая кровь, изгоняя боль или смешивая снадобья… Когда остаешься только ты — и человек перед тобой. Да в такие минуты — и не человек даже — тело. Безликое и, кроме как своей хворью, ничем не примечательное. И все тревоги, сомнения, противоречия отходят куда-то далеко, становятся лишь приглушенным, незначительным фоном. Богач, бедняк, злодей, герой, простолюдин или благородный — все это отпадает, как шелуха от ореха под уверенными движениями чутких лекарских пальцев… А он сам, Виллем, все движется и движется вперед, будто подхваченный порывом невидимого духа… Духа, что веет, где хочет…

Ощущение развеялось глухим стоном: раненый начал приходить в себя. Лекарь, по опыту зная, что тело после болиголова просыпается раньше разума, знаком приказал дюжему слуге быть наготове в случае чего, а сам осторожно придержал судью за здоровое плечо.

— Вас ранили, достопочтенный, — медленно, четко произнес он. — Вы дома, вам ничего не грозит. Скоро вы окончательно придете в себя.

Раненый пробормотал что-то неразборчивое и попытался приподняться, инстинктивно избегая опираться на левую руку. Виллем со слугой пришли на помощь, перевернув его и придав полулежачее положение, оперев спиной на высокие подушки.

— Я приготовлю сонный настой, — между тем раздавал распоряжения Виллем. — От него он проспит до ночи или даже до следующего утра. К тому времени, как проснется, приготовьте мясной бульон с травами, хорошего хлеба, масла, отварите яиц и дайте ему лучшего вина, что есть в доме.

— Чтоб мне всю жизнь слышать от лекарей такие рекомендации!

Голос пришедшего в себя судьи заставил Виллема обернуться и продолжать, обращаясь уже у нему.

— В ближайшие дни вам нужно как можно меньше двигаться, достопочтенный. Есть, спать. Если в доме есть сад, хорошо бы проводить время в нем, свежий воздух пойдет вам на пользу. Никаких физических усилий — и, думаю, все заживет довольно скоро.

— Ты не останешься, чтобы в этом убедиться?

— Рана неопасна и нет признаков поражения ядом, значит, наконечник у стрелы был чистым, не отравленным. Но если желаете, мы можем остаться на этот день и ночь. Завтра утром я сменю вам повязку и, если все будет в порядке, в моем постоянном присутствии отпадет всякая необходимость. Но я буду заходить на перевязку раз в день, пока рана не затянется окончательно.

— Да будет так, — кивнул, соглашаясь, судья Шильдергаз. — Неплохая хватка у тебя, и соображаешь четко, быстро. Где навострился? Под Азенкуром, небось?

— У нашего брата без соображения никуда, — Виллем намеренно проигнорировал последнюю часть вопроса. — Вот, выпейте — и спать.

Он подал судье небольшую чашу с настоем.

— Соображаешь… — непонятно зачем повторил тот, принимая напиток. — Эй вы там! Лекаря с мальчишкой устроить со всеми удобствами, накормить, напоить, чего нужно будет — сыскать! Ироды, распустились вконец!..

***

День прошел для лекаря и его подопечного под знаком абсолютной праздности. Судья Шильдергаз, как и предсказывал Виллем, спал глубоким сном, домочадцы его, все как один, были вполне здоровы, и потому никакой работы не предвиделось. Потому — исследовали сад, который действительно обнаружился на заднем дворе. Несколько раз заходили на кухню, где добродушная кухарка, чем-то похожая на Марту, угощала их пирогами, сыром, пряными колбасками, да и вообще всем, что оказывалось под рукой. От нее они узнали, что судью в доме скорее боятся, чем любят, что, впрочем, новостью не стало.

Разжились первыми яблоками.

Много раз пожалели, что не догадались прихватить с собой «Философа».

И с облегчением выдохнули, когда наконец наступил вечер.

Комнату им, впрочем, выделили хорошую: небольшую, но теплую и уютную, с двумя кроватями вдоль обшитых деревянными панелями стен.

Легли пораньше, но сон не шел. Стояла глубокая ночь, когда Виллем нарушил молчание.

— Не спится?

Он разжег оставленную у кровати свечу, теплый огонек немного разогнал ночной мрак. Гвидо в ответ на голос привстал на постели, опершись на локоть, зябко поежился, хотя в комнате было тепло.

— Не спится… — спустя какое-то время подтвердил он. — Непривычно здесь. Да и вообще — непривычно. Я в последнее время будто сам себя не понимаю. Иногда кажется, что даже по отцу уже не так скучаю. Ну, то есть, понимаю, что его нет, и от этого иногда так плохо — хоть волком вой. Но потом как-то схлынет — и вроде и ничего… И есть хорошие моменты. Как мы в «Философа» играем… Или когда вы рассказываете что-нибудь… Это грех, мастер? Грех — так быстро забыть?

— Ты не забыл. Просто жизнь идет дальше, а молодое сердце, как его ни сожми, быстро расправляется. Я думаю, Марк бы для тебя ничего лучшего и не хотел: только чтобы ты жил дальше.