Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

А потом принял нас исправник Антон Петрович, пашпорта смотрел, приношения любезно взял наши немудрящие и спрашивал, учены ли мы. А мы ему сказали што нет, и тогда он сказал, што энто правильно, потому как от ученья баламутство одно и сумленья разные. А ишо сказывал, штоб смуту средь мужиков мы не сеяли, ибо бесполезно энто, от тово што мужики здеся тихие, смиренные, чтут Бога, государя и отечество, и животы за то готовы положить куды скажут. На меня, потому как я с усами форс имал, Антон Петрович глаз положил. И я на нево положил тоже.

А заработать тута можно, говорят, много. Можно себе сапоги справить, а ежели подвезет, то и жилетку такую ж, как у хозяйского сынка Василий Митрича. На речке Осетре здеся бабы белье полощут, мужички рыбу промышляют, да золотишко в протоках моют. А ишо струги людишек торговых плывут во края дальние, везя туда всякую мягкую рухлядь и протчий хлам. А оттудова привозят шелка и вина сладкие заморские, разливу азербиджанского. Давеча, бают, видали тута такой струг диковинный, што без весел и паруса шел да трубою дымил. Но мужики смекают, што брехня энто, потому как без весел и паруса струг токмо по теченью пойдет, а кому такой струг нужон — дураку какому разве. К тому ж сказывал об том хозяйский конюх Гаврюшка, а он трепло известное. Намедни тож чертей узрел на сеновале, а как мужики с вилами-от прибегли, то нашли тама не чертей вовсе, а самово сынка хозяйсково Василий Митрича со скотницею Хавронькой, и с той поры Гаврюшкиным словам веры нету.

Поселили нас на заимке у бобыля Василий Федорыча. Мужик он справный, крепкий и самогонку на бледных поганках настаивает. Ох и хороша, собака! Враз с ног валит. А людей Василий Федорыч сторонится и поговаривают, што беглый он. Токмо доподлинно про то никто не ведает, потому как Степаха-Глухарь, што Василий Федорыча в молодости знал, невзначай в болоте утоп, да к тому ж башкою укололси об топор, што в том болоте валялси. А вообче Василий Федорыч человек добрый и с Митрий Африканычем вроде как дружбу водит. А изба у нево просторная, по стенам клопы, тараканы и лавки для гостей. А в углу образа, токмо креститься на те образа он не велит, ибо оне старого Бога, а сам Василий Федорыч новой веры. А те образа ему в наследство досталися от некоего старовера вместе с полпудом золотишка и тридцатью куницами, когда старовер тот на руках Василий Федорыча душу отдал, а как то было доподлинно, про то никому не ведомо, ибо в скиту окромя их двоих и беспричинно усопшей супружницы староверовой да трех безвременно почивших отроков староверовых никого и не было.

А ишо купил я у Василий Федорыча ружьишко старенькое, а отдал за нево пинджак свой городской, в лесу он без надобности, а Василий Федорычеву сыночку как раз в пору будто. Я-от сынка тово сам не видел, в отъезде он нынче. А мужики бают, што вовсе и не в отъезде, а в лесу с лихими людьми. Ружьецо то хорошее и даж лучшее, чем кремневка, которую мне кабатчик Данила торговал. А просил, стерва, окромя пинджака ишо и часы. А без часов в лесу-то оно вроде и ничево, а по девкам выйти плохо, потому как форсу нету.

Завтре ужо пойдем мы медведей бити, об чем я Вам во следующих письмах отпишу непременно. Низко кланяйтесь от меня дядьке Сереге-пропойце, и Мелюне-хроменькому, и Шурке-губастому, и Надежде-солдатке, и рабам Божиим Елене, Ольге и Ириньице.

За сим остаюся Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Здравствуйте, разлюбезная сердцу моему Мария Потаповна!

И выпала-от мне минутка свободная, и решилси я опять побеспокоить Вас письмишком своим пустяшным. Продолжаем мы жить во Зарайске-городке и промыслом заниматца. А по вечерам сидим на заимке с Василий Федорычем, самогонку пьем, да песни поем под гармонику. Ох и веселые мы робята!

А то ружьишки возьмем и на промысел шкандыбаем. Ходют со мною Федька-гундосый да дед Макар. Федька, тот мужик простой, здоровый и глупый до крайностев — вобчем, хороший человек. Одно беда, пьет сильно. Давеча у Данилы в кабаке крест свой нательный пропил. А крест у Федьки был хороший, железный, он ево в городе на кладбище тиснул с могилы купца второй гильдии Коробянкина. А дед Макар старенький отчень, и до таких степенев, што высох уж весь и ходит сухой-пресухой, и слышно, как косточки друг об дружку постукивают. Мозги у нево тож высохли и забавно отчень гремят, в черепушке катаючись, когда он детишкам на потеху головою трясет. Поговаривают, што смерть про ево забыла, а мужики так кумекают, што она ево с умыслом не трогает, ибо он такой ей без надобностев. А значитца так и будет шкандыбать, покудова не рассыплется. Оно видать от катания мозгов сушеных у ево в башке и мыслишки путаются, однако белку и соболя бьет знатно.

А давеча завалит я сваво первого медведя. Иду энто я значитца по лесу, а тута из кустов выходит он самый, батюшко. Я в ево из ружьеца-от и начал палить. Выпустил в пузо евоное пуль пятнадцать али двадцать, да картечью с дюжину патронов пожог. А он все стоит, токмо слыхать, как у нево в брюхе мои пули друг с дружкою стукаютца. Ну тута я подошел к ему и, стало быть, завалил. А Федька с дедом Макаром сказали, што, видать, много он кровушки, падла, попил. Матерой был мишка и хитрый до ужасти — на хитростях разных все зубы съел, так што совсем беззубый уж был. А Василий Федорыч мене похвалил и всем по чарке обнес. А потом мы песни пели сам-четверт про “ой ты высота поднебесная” да ишо жалестную про скотину.

А вчерась сюды почта добралася. Так вот, “Биржевые ведомости” пишут, што у вас тама с салютом каким-от космонавтов запустили, и оне тама на небеси который день уж живут. Мы то дело с мужиками раскумекали и решили, што ничево в том удивительного нету. Потому как ежели до тверди небесной добралси, то хочь всю жисть по ей катайси, был бы харч и самогонки от пуза. И вообче дело то нужное, ибо знать надобно, есть ли тама глухарь али другой какой промысел. А черносотенная газетенка “Глас народа” пишет, будто все космонавты — социалисты и бабы у них обчие. Токмо мужики тому не верят, потому как такое не по-христьянски, и на небеси их тогда не пустили б. Ну а ночью намедни лихие люди приходили и кабатчика Данилу пожгли. А перед тем пуляли и те, и энти друг по дружке отчень долго и спать не давали. Мы с робятами ружьишки уж похватали на выручку бечь, да Василий Федорыч отговорил. Сказал, што у их тама свои счеты и без нас отчень даже разберутся. Так и просидели мы ночь у окошков с ружьишками. Наутро пошли к Даниле-кабатчику, а тама двоих работников Даниловых лихие люди постреляли, а ево самово на евоных же кальсонах и повесили, сердешного. Бабу евоную живу оставили, токмо в зад ей бочонок с квасом запихали, злодеи, и она теперича запорами мучается. А што у них в лавке оставалося, так мы энто все к рукам-от и прибрали, дабы внове лихих людей во соблазн не вводить.

А далее порадовать хочу, што новое ружьецо приобрел я себе. Приезжал мужчина некий из фактории, дык я у его и торганул за шкуру медвежью, даром што дырявую, да в придачу дал соболей пару, да белок пяток, да песку золотого добавил што намыть успел — фунта два-три, не более. Он и согласился. А ружьецо хорошее, заграничное, не то “кручестер”, не то “винчеклистир” называется. Да ить он, глупой, за цену таку дешевую с ружьецом ишо и патронов мне с полтыщи отсыпал. Видать, што добрый был человек. Я хотел в придачу и старое ружьишко ему дать, ан не взял. Говорит, мол, утильсырье не беру. Дык я и отвечаю, што не знаю про утиль, а сырья я в ем не разводил, в ежели где и поржавело чуток, то от многолетнего безотказного служения и по нерачительности хозяев прежних. От сего засмущался он крепко и извиненья просил. Вот и говорю, што мужчина душевный — когда порешали ево, он все плакался и про детишков сказывал. Дык Василий Федорыч сжалилси и адресок-от записал. Говорит, на аманины и Рождество поздравленья писать им будет, а ежели сироток кто обидит, то пущай ему жалуются, потому как ежели кому пожалуисся, оно и на душе легше.

А ишо мы в баню ходили. Пришли в баню, а мыла тама совсем и не было. А шайка токмо одна была — Геньки Жупела. Они тама добычу делили. От и стали мы друг дружку стращать, и мы их перестращали. А Геньку Жупела Василий Федорыч самолично насмерть застращал. Дык они опосля того добычу-то и поделили поровну: половину Василий Федорычу, половину нам, а остальное себе.