Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

А пулю из башки деда Макара мы хотели вытряхнуть, однако побоялися, што и мозги выскочат. И вытряхать не стали. Пущай катается, есть-то не просит. Штоб туды мусор не летел и насекомый разный, Федька из сучка ножиком затычку выстругал и деду Макару в башку забил. Возвратилися мы домой и первого отца Симеона встренули, он пьяный в луже лежал и каменьями во прохожих кидался, говоря што есть время собирать камни, и есть время разбрасывать камни. И все были нам отчень радые, потому как уж живыми не чаяли, а мы возвернулися с добычею великой, да ишо и голутвинских от исконных наших рубежей отогнамши. И нам за то знатный триумфт учинили. Попадья Заместо пономаря, тож пьяного, в колокола звонила, а мужики с бабами навстречь вышли толпою превеликою. Федька-гундосый смутилси отчень и воздух спортил так могутно, што со всего поля одуванчиков белый пух сорвалси и в воздух взлетел, а с черемухи кусты обсыпалися. И все то в воздухе кружилося, кутерьму веселую создаваючи, будто метель по лугу пронеслася. А настроение у всех такое стало, что хочь в снежки играй, и все за то были Федьке отчень благодарные.

Когда ж лобызаться стали, то дед Макар своей бабе сучком глаз вынул, и пришлося сучок тот стесать ровнехонько. А старики так бают, што мед Федька сожрал напрасно, ибо энтого ему медведи ни в жисть не простят и обиду на него сильную поимеют.

А покудова мы ходили, сызнову кабак открылси, потому как трахтирщик новый приехал, Алексашка. Ничего мужик, справный, и нонче тама не токмо водку с самогонкою дают, а ишо и коньяки. Коньяк — вешш хорошая, крепкая и вонючая, токмо дорогая и посудина мелковата, так што баловство одно. Есть и заграничные, “Кармен” али “Шинель нумер пятый”. А наши все более отечественный благоволят, “Шипр” али “Тройной”. Хочь и баловство, ан приятственно для разнообразия, што и мужик простой могит пожить красиво и культурно. А ежели личной жизни касаемо, то люблю я Дуньку-стерву крепко и подолгу. Што же касаемо оглобли, об нее поломатой, то и шут с ей, где наше не пропадало. Для Дуньки ничего не жалко, хочь она и виноватая, што без меня с Миколою-пучеглазым спуталася. А Миколу я токмо упредил, он-то не виноватый, ево Дунька завлекла по бабьей своей несыти. Я ему ружьишко лишь показал, он и ушел кланяючись и говорил, боле к Дуньке не пойдет. А четыре зуба евоных я по доброте душевной ему забрать разрешил, мож в хозяйстве пригодятся.

Передавайте поклоны низкие всем, кому ранее отписывал, а ишо Еремею-вонючему, а ишо Матрене-гулящей, а ишо всем отрокам и отроковицам сопливым, што аки мухи на дерьмо под окошками Вашими вьются. Жду ответа, как соловей бабы евоной соловьиной.

За сим остаюся неизменно Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Здравствуйте, разлюбезная сердцу моему Мария Потаповна!

Хочу отписать Вам, что прошлой неделе справляли аманины мои, и был при том праздник знатный. Василий Федорыч самолично лося завалил, и много мы кушаньев с тово лося сготовили. И выпивка была отменная. И беленькое — то, што на поганках бледненьких, и красненькое — энто на мухоморчиках, да из трахтиру от Алексашки-кабатчика в подарок два ящика коньяку прислали, флаконов по сорок в кажном. И гостей собралася ажно тьма тьмущая. И попик наш, отец Симеон, и Федька-гундосый, и дед Макар, и конюх Гаврюшка, и Хавронька, баба влиятельная, потому как у хозяйского сынка Василий Митрича в полюбовницах, и Дунька-скотница, и попадья, и кабатчик Алексашка, и Коська-рябой, и Гринька-дезертир, и Венька-забулдыга, и Лешка-кривой, и Федулка-шептун. А Гаврюшка-конюх хотел по-культурному и выдумал кака-тели делать — “свиньон”, “шампань-кобелер” и ишо протчие, потому как ранее у графьев Воттехристовых служил, а значитца в каках-телях и иной культурности толк понимает. Взял он четверть самогону белого, да четверть красного, да коньяку ящик и ведерко чистое. И на кухне закрылси. Токмо кака-телю не сделал, а упилси аки свинья несурьезная, а в ведерко чистое наблевал, за што и бит был выборными от миру в назидание и к веселию гостей почтенных. И все довольные остались, окромя Василий Федорыча, ибо ведерко совсем новое у нево споганили. А после сам Митрий Африканыч приехали, в уста лобзали и подарили калач сахарной почти што свежий, кусок кожи свинячей на подметки, да топорище, которое ранее у ево на задворках валялося без надобностев — а мене на запас сойдет.

А отец Симеон ужралси как обычно, в постелю к Гаврюшке дрыхшему завалил Веньку тож пьяного и орал што “плодитесь и размножайтеся”. А потома под стол полез, стакан высосал, а за закусью на стол ногою тянулси, сапог снямши и приговаривая, што он добывает хлеб насущный в поте лица своего. А после исправник прикатил, поздравил, выпил две рюмочки и стаканов штук пять, пирожком разговемшися, и сказал, што мужик я хороший и честный, токмо шельма и сволота порядошная.

А опосля плясали мы. Федька-гундосый на губах играл, а дед Макар башкою тряс, и мозги с пулею у него тама гремели как бубен звонко и ладно, будто соловей курский. А отец Симеон из-под стола баб за ляжки щипал и толковал им про непорочное зачатие. А далее ходили мы к Пронькиным дратца, у их тож с чегой-то пили. Двоим ихим мы ноги поломали, а одному бошку обухом прошибли, и погуляли ух как весело! И так што мы отходили их здорово и отчень даже победили. А оне говорят, што нет, и што энто даже они нас победили, потому как у Федулки-шептуна два ребра покрутили, Веньке руку вывихнули, а Лешке-кривому глаз вышибли. Но энто не щитается, потому што глаз евоный и так плохо видел. И Вы, Мария Потаповна, тем брехунам Пронькиным не верьте, ибо победили их конечно мы, и энто даже дураку последнему ясно. Сам отец Симеон говорит, што даж Самсон так филистимлян не отделывал, как мы Пронькиных.

Потома мы по улицам шли весело, окошки били да баб тискали, да все-от с прибаутками, потому как веселые мы робята, и без шутки хорошей да словца острого и жисть не красна. Токмо все ж несчастье приключилося. Федька-гундосый притомилси да лесом домой пошел, и тама ево медведи встренули. А старики бают, што они ево поджидали — видать не простили ему меда сожранного. Федька одного медведя придушил, а у иного нос откусил, но медведи шоблой были и колами ево, сердешного, забили. Так што на другой день пришлося нам по Федьке поминки справлять. Заодно и похмелилися.

Сызнову газеты к нам пришли. Пишут в их, што космонавты с небеси спустилися и вроде как отходют. И мужики с ими вполне согласные. Потому што по такому поводу, как с небеси возвращение, и взаправду долгий отходняк требовается, как опосля аманин моих.

А личная жисть моя складывается плохо. Ибо презрев все увещеванья мои, Дунька-паскудница сызнову с Миколою-пучеглазым спуталася. И Бог их за то наказал — их на сеновале бревном зашибло. Миколе-от бревно ребра поломало и фингал под глазом поставило, а Дуньке гвоздиком бошку пробило — раза три али четыре, не упомню. А што энто я их решил, дык то лжа и навет сплошной, потому как мене там и не было. И што сторож мене близ сеновала видал, брехня то — я ить в те поры цветочки в лесу собирал по склонности моей ко красотам природным. А сторож, видать, обозналси по пьяному делу. И што выстрел слыхали, дык мало ли в лесу хто пуляет? Пуля, котору в Дунькином заду нашли, и не моя вовсе, а шальная видать. Я-то свои меткою “В.Е.” мечу, а на энтой метка была затертая. А кто Миколу потома дорезал, я и подавно не знаю, думаю лишь што энто он сам себя по любви решал, когда Дунька преставилась, каналья.

Я как Вам все будто на духу объясняю, так и исправнику все толком объяснил, когда он мене в тюгулевку сажать надумал. А я сказал — за што? И совсем ить я не виноватый. И ежели кажного сажать, когда бабу евоную бревном зашибет, дык бабы-дуры сами все бревнами позашибаются, лишь бы людей хороших со свету свести по злобности своей природной и скандальному норову. А што ружьишко мое не так вовсе стреляет, я ему для доказательства лося принес свежезастреленного. Он то доказательство взял и мене отпустил. Сказал, што и впрямь невиноватый я, хочь и головорез первостатейный. И штоб я далее тож вел жисть тихую и благопристойную, но што рано иль поздно он до мене все ж доберетца и на полную катушку вкатит. А я ему сказал, што не доберетца. А он сказал, што посмотрим, потому сколь веревочке не виться, а конец один. А я сказал, што про конец не ведаю, а стращать меня неча, потому как у мене ишо три пули со скоблеными метками лежат. Ну он мене и оправдал и с глаз своих вон послал.