Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

На промысел с нами ходит ныне Коська-рябой. Мужик он хороший, токмо до Федьки ему, конечно, далеко. И слабостев много имеет, ибо на руку нечист. У деда Макара хотел затычку спереть, но та отчень уж плотно пригнанная. А у Алексашки-кабатчика гири спер и ему ж пропивать принес, за што и получил изрядно. Да токмо покудова ево били, он у двох часы успел вытащить, а с одного сапоги снял. Он и к мене было руку в карман запустил, но я тама гадюк держу, ить на сома гадюка — насадка наипервейшая. И у Коськи с того рука болела, потому он теперича оберегается. А Василий Федорыч ему радый, потому как тот в избе евоной всех клопов покрал. А дед Макар ворчит за то. Ему без клопов спать трудно, потому как клопы ево средь ночи с боку на бок переворачивали. А самому-то ему тяжко, ибо старенький он.

Што ж до Вас касаемо, Мария Потаповна, то чуйства мои крепнут со дня на день. И снитеся Вы мне то в образе лосихи прекрасной, а то будто Вы с космонавтами вместе с небеси к нам спускаетесь, на рученьках своих неся душу светлую невинно-убиенного Федьки-гундосого, а отец Симеон Вам здравицу служит. И из души так и прет чуйство, будто цельный день пиво пил, а потома в лес раздольный за куст вышел. И я, поверите ли, даже стихи к Вам слагать стал:

Маруха дней моих суровых,

Шалава дряхлая моя…

А далее ишо не придумал, хочь мыслишки так и вьются, ну прям как комарье над голой задницею. Передавайте от мене поклоны низкие всем, кому ранее передавал, а також Кузьке-лоботрясу, а також Лукерье-брюхатой, а також благодетелю нашему Захарию Спиридоновичу.

За сим остаюся и целую уста Ваши сахарные, сугубо Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Здравствуйте, разлюбезная моя Мария Потаповна!

Вновь сижу и письмишко Вам черкаю. У нас тута на днях конфуз приключился, как хоронили Дуньку-скотницу и Миколу-пучеглазого, коих Бог за прелюбодеяния наказал. Дык вот, отец Симеон на похоронах и упилси сызнову. Он шь, мать его ети, ишо на Миколиных похоронах так нализалси, што уж на Дунькиных воопче лыка не вязал, свечку заместо рук ей во другое место вкладывал, для свечки непотребное, а заместо упокойной службы “каравай-каравай” пел и с певчими пыталси хоровод завесть. И об той великой конфузии прослыхали, да из самой епархии поп какой-от дюже важный приехал — штоб, значитца, все толком расследовать и отца Симеона с приходу сымать. Ан отец Симеон о ту пору как раз похмелилси, а как мальчонки сказали ему про ревизию, он во дому своем двери шкапом привалил, а окна подушками позакладывал. А как подкатили оне, почал по им из обреза пулять. А с огородов попадью поставил с дубальтовкою, штоб с тылу не зашли. Но оне, дурные, почемуй-то с тылу и не пошли вовсе, хоть попадья стреляет плохо. Оне, как лошадь ихнюю продырявило, да возницу подранило, дык и побегли восвояси — и поп, и оба дьячка евоных. Да ишо поп тот важный в рясе запуталси и в лужу упал, и ругалси непристойно, покуда рядом с им отец Симеон две обоймы высаживал. Ан ему б не ругатися, а Небо благодарить должно, што отец Симеон с похмелуги был крепкой, потому как по трезвому делу он комара бьет, и с двух обойм в особу столь великую ни за што не промазал бы.

А я с поминок тож злой был и смурной сильно. Пошел к Василий Федорычу от злости той и смурноты подлечиться, а он и сам с похмелуги был, што с ево взять, вота и налил заместо настойки успокоительной, на опенках которая, другую — што на ложных опенках и злит ишо более. Я и выпил ан неприятностев учудил, потому как с “винчеклистиром” своим пошел в кабак разбираться. А с чего — и сам не упомню. А тама, говорят, по пьяне-то разбираться передумал и обойму во толпу опростал не разбираючись. Хорошо хоть, все пули в одного попали, и токмо за одного пришлося перед исправником отчитываться. А одного-то я на вред алкоголя списал, потому как заезжий дохтур сказывал, што алкоголь людям печенку портит. А у того хмыря как раз печенка и была подпорчена ажно девятью пулями. А Коська-рябой оказалси малый не промах. Покуда я с исправником разговоры разговаривал, он исправникову шашку спер, да на мышей свалил. Да так умно, што исправник опосля десятого стопаря и впрямь поверил. А Коська по сю пору шашку ту точит и думает, куды б пристроить ее. Ин в кабак-то не понесешь — вота и остается токмо думать.

Ишо новость у нас, што Гринька-дезертир с промыслу вернулси. И принес, сволотчь, золота дюже много, ан где намыл, никому не сказывает. Он, Гринька-то, мужик справный, ево все уважают, даже исправник, потому как Гринька службу знает, и как исправник мимо кабака едет, завсегда во фрунт встает и честь отдает со рвением. А ходит он в кабак строевым шагом. Туды — по одному, а оттудова — в колонну по два, ибо он тогда ноги свои за одного бойца считает, а руки за второго. И в лес ходит чинно, в полной обмундеровке, да на ружьишко, со службы краденное, для форсу штычок цепляет. И вообче Гринька — человек заслуженный, ветеран, кровь за Отечество проливал чью-то и с фронту вернулси с пулею в теле, коя досталася ему в заднее место от патрулей, за им гонявшихся.

И вота до того дошло уж, што намедни пожаловали к нам на заимку сам Митрий Африканыч с сынком своим Василий Митричем, и наказывали разузнать у Гриньки, где ж он стоко золотишка надыбал. С тех пор мы ево приваживаем и самогонкою поим, суку. А сынок хозяйский Василий Митрич кажную ночь в Гринькину халупу свою Хавроньку командерует. Да токмо толку с того мало, ибо Гринька, видать, совсем оборзел. Хавроньку он махает, аки бык стоялый, так што ей по бабьей дурости даж самой нравится. И самогонку дармовую так жрет, што опосля лишь мычит дурным голосом. А вота про золотишко и не сказывает вовсе. Вота и маемси с им. Давно б забили, да токмо Митрий Африканыч с Василий Федорычем покудова не велят. Говорят, сперва про места евоные прознать надо, а потом уж и забить не грех.

А жисть-то кругом нас бежит, ключом бьет. Недавноть четверо мужиков с лесу вышли. Все стращали войной какой-то и баили, што долгонько оне от Бреста пехом топают. Ружьишки у всех у их были справные, токмо поржавелые совсем, и патронов нету. Главный ихний пол-литруком звалси и сразу ж речи завел вельми сумнительные. Дык мужики послухали ево, послухали, а потом повязали вместе со товарищи и исправнику сдали на всякий случай. А исправник долго волость запрашивал, не слыхать ли чего про ерманца да про пол-литруков. Да токмо ничево не слыхать — энто ж хто не знает, што волость, скоко ее не запрашивай, все одно не слыхать ни хрена, потому как провод телефонный, туды прокинутый, давным-давно уж мужики на снасти рыболовные поперли. Цельный день исправник думу думал про энтих четырех с Бресту, а потом придумал и отправил их обратно в лес, откуда пришли. Сказал, што топайте-ка вы своей дорогою, а ежели ерманец какой и объявится, дык шоблу мужиков соберем и с супостатом сами управимси. Оне и пошли, сердешные, а ночью пять курей и поросенок у бабки Феклы пропали, да доску, через канаву перекинутую, динамитом хтой-то рванул.

А ноне мальчонка прибег и говорил, будто Гринька-дезертир втихаря штык точить принялси. А энто значитца, што опять он на промысел надумал. Стало быть, следить теперича за им надо и не упустить, как во леса пойдет. И за неимением новостей других писать я Вам кончаю. Передавайте поклоны низкие всем, кому ранее передавал, а ишо Саньке-лопоухому, штоб ему ни дна ни покрышки, а ишо Веруньке-пархатенькой, а ишо Никитке-заике.

За сим остаюся, хрен до купейки Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Здравствуйте, разлюбезная моя Мария Потаповна!

Мы со друзьями-товарищами как раз с лесу возвернулися, вота и решилси сызнову Вас письмишком побеспокоить. Поход наш сей вельми трудным был. Ибо спервоначалу дожжи зарядили. И Гринька-дезертир как раз под дожжик в леса и маханул. Спохватилися — ан ево уж нету. А наказ ево проследить был нам даден строгий, ить не проследишь — дык он опять золота намоет и на месяц в запой уйдет. Мы и кинулися в погоню, припасов никаких не собрамши, токмо лишь ружьишки похватав наскоро. Ишо и дожж следы-от все посмывал. Одно лишь хорошо, што Гринька пьяный был и шел, шатаючись. И при том штыком своим деревья то с правой, то с левой стороны цеплял. Вот по тем меткам мы и приноровились за им топать. А далее разъяснелося, и мы уж следы евоные нашли. Оне, Гринькины следы-то, наподобие лосиных, токмо покрупнее и помягше, и по запаху отличаются — Гринькино самогоном разит, а лосиное нет. Жрать нам хотелося очень сильно, да ить даж живность какую не подстрелишь, потому как шум производить нам было никак нельзя, враз услышит супостат и затаится. А силки поставив, мы хрен поймали. И окромя тово хрена — никакого зверя. А Вы ж сами понимаете, што одним хреном на трех мужиков сыт не будешь. Коська-рябой хотел уж Гринькины следы в харч употребить, ан дед Макар предостерег, што могит быть отравлено. Никто ж не знает, какую пакость энтот Гринька жрал. Токмо чаек и варили: мошку наловим, на костерке зачутец подсушим и завариваем. Чай отчень вкусный получается, жирный и наваристый. Плесканешь в кружку, крылышки пальцем повыгребешь, што там плавают, и сосешь. А как насосесси — состояние блаженное и полетать охота.