Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

И передавайте поклоны низкие всем, кому я ранее кланялси, а ишо отцу Акакию, а ишо Андрюньке-юродивому, а ишо Петюньке-балалаешнику, а ишо акцизному, а ежели он, сука, скажет, штоб я ево гражданином звал, то нету у ево на такого права, потому как доказанного душегубства и воровства за мною пока што и нетути.

За сим остаюся искренне Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Здравствуйте, разлюбезная моя Мария Потаповна!

Сидим мы, значитца, на заимке, а Василий Федорыч в город за дрожжами поехал, ибо иссякли оне, а без тово тоска страшенная. Поговаривают у нас, што Данилу-кабатчика за то порешили, што пиво водою разбавлял, ну совсем как в гадюшнике каком. За то ему, извергу, и каюк пришел. Мужики тута строгие и баловства такого не спущают.

А давеча ходили мы золотишко мыть. Токмо золотишко здеся мелковато, все блестки да блестки, а самородков и нету вовсе. А где самородков много, то места Митрий Африканыча. Токмо мы и тама мыли. А што энто мы двох евоных работников порешили, то неправда, их волки скушали. Сие даже Василий Федорыч подтвердить могит, он сам энто видел. А што у них в бошках дырья нашли, дык волки и башку прокусить могут, оне такие. Как исправник почал приставать, што не зубовный тама след, а дырья по одной мол, я так ему и объяснил, што ведь и однозубые волки бывают. Вот ежели к примеру ево оглоблей треснуть, то вполне могит и у ево токмо один зуб остаться. И он с тем моим разумением согласилси, потому ить супроть истины не попрешь, а он поставлен тута истину стеречь от ворога внешнего, нутряного и протчего супостата.

И тоскую я об Вас, разлюбезная моя Мария Потаповна, и думаю, што хорошо бы приехали Вы в Зарайск ко мне. Выправил бы я Вам у исправника вид на жительство, срубили б избенку пятистенную, завели б себе кабанчика, свинку с поросятками, коровку, курочек, ребятенков и протчую живность на дворе. Попик здешний отец Симеон обвенчал бы нас по-хрестьянски, да и зажили б мы припеваючи. Наживали б добро потихонечку, я б на промысел ходил, а Вы б за скотиною присматривали. По субботам ходили б мы в баню, а по воскресеньям в церкву. А по вечерам садилися бы мы возле избенки на лавочку, лузгали подсолнухи да на людей смотрелися. И хозяйство крепло бы год от году, потому как мужик я фартовай, Василий Федорыч мене уважает, и даж сам Митрий Африканыч зауважали опосля того, как из “кручестера” сваво, а мож “винчеклистира”, стал по пьяному делу коровенку евоную решать, за медведя принямши. А когда работник хозяйский прибег с трехлинейкою, дык я ту трехлинейку попортивши, заставил ево кругом города раздетым бегать. Но нехристем не будучи безстыдным, кальсоны-то я ему оставить разрешил. Токмо одеть их заставил на голову. Вы ужо простите мне, Мария Потаповна, энти шалости. Просто человек я веселай, рази што на гармонике ишо наяривать научиться.

А нонче запала мне на сердце Дунька-скотница. Ох и люблю я ее, стерву! И баба што надо, все при ней. Намедни как поворачивалась, грудью Гаврюшку-конюха зацепила, дык он часа три лежал, насилу водой откачали. Думали, што насмерть убило, ан оглушило токмо, потому как грудью женской убить не убьет, как мешком с песком али еще чем мягким, который не убивает, а оглушает токо. Вообче баба справная, и хозяйство отменно ведет, а как начнешь ее учить за блуд какой, то кулаки по локоть утопают. Так што учить ее одно удовольствие. Но уж ежели Вы приедете, Мария Потаповна, обещаюсь железно ту Дуньку бросить, и бить Вас сильно, как ее, не буду, а токмо для порядку, штоб не блудила. Потому как порядок, он везде должон быть, и даже в глухой берлоге медведь свою медведиху порядку учит. Но Вас я обещаюсь учить любя, и даж розги в рассоле отмачивать не буду как следовает.

А попик наш, отец Симеон, вчерась упилси, и, на колокольню забрамшись, харч метал оттудова. И орал, кадилом махаючи, што “вот вам, дети мои, манна небесная”, хочь харчил и не манной вовсе, а капустой кислою. А нонче, видать, пивком похмелилси, потому как службу прерывал не единожды и в притвор бегал. А оттудова выходил, краем рясы потряхивая, и ублаготворенный весьма.

По утряне пойдем мы сызнову на промысел, ибо Федька-гундосый сказывал про место медвединое, ему известное. И медведей тама стоко, што ежели оне друг дружку драть начинают, то бабы потом иху шерсть собирают мешками и в городе под мохер загоняют. Вота и пойдем мы медведей тех пошерстим. Передавайте от меня поклоны низкие всем, кому ранее кланялси, а окромя того Ляксею-кузнецу, а ишо бабе Насте, а ишо Ванятке-несмышленышу.

За сим остаюся каждодневно Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Здравствуйте, разлюбезная чуйствам моим, Мария Потаповна!

Решился я сызнову письмишко черкануть к Вам с оказией. Вернулися мы намедни с промыслу отчень даже удачного. Поначалу вывел нас Федька-гундосый на место медвединое, про которое сказывал. Мы тем медведям бочку меда поставили, а сами с дедом Макаром и кобылой Лысухою, в таратайку впряжонной, в кустах схоронилися. А Федька-гундосый бревном прикинулся отчень даже похоже, потому как морда у ево подходящая. Тута пришел первый медведь-батюшко. Он Федьку-то обнюхал, ан от колоды не отличил, почесал Федькою хребтину, обгадил всево и давай мед трескать. Однако в сей час и другие медведи пришли. Увидали, што он мед жрет, и давай ево бить. А он, не будь дурак, корешей своих кликнул, и начали оне друг дружке морды лупить, и лупили отчень долго, и много их стало побитых валяться. А один медведь схватил Федьку, за бревно принямши, и ну от супротивников отмахиваться, и многих отчень положил. А Федька знай молчи — ай, артист!

Когда же оне разодралися совсем, мы с дедом Макаром пулять в их принялися, и тож изрядное число побили. А как оне опамятовалися, дык за нами побегли. Хлестанул дед Макар Лысуху, и понесла она нас скрозь леса и веси. Мчит Лысуха, токмо ветер свистит, да версты по сторонам мелькают, и ажно душа поет, а позади медведи ревут да кулаками вослед машут! Долгонько оне за нами гналися, и едва нам удавалося их боем огневым осаживать. Но потом оне, видать, про мед вспомнили, остановится, поворчали нечто непристойное и обратно пошли. А Федька-то — ай, артист! Едва медведи за нами побегли, он с побитых-то шкуры содрал, и с тех, што в драке уложили, и с тех, што пулями, взвалил их все на спину и давай Бог ноги. А мед он сожрал по жадности своей неразумной.

Мы с им где условлено было встренулись, шкуры те на таратайку загрузили, а было тех шкур поболее пятидесяти девяти. А на скоко более, того я сказать не могу, ибо у деда Макара одного пальца нету — он, дед Макар, совсем сухонькой, и один палец обломил, в носе ковыряючись, потому и не смогли мы взроем более пятидесяти девяти сосчитать. Токмо ишо неприятность приключилася — покудова Федька бревном лежал, в ево уж заполз, с дуплистою колодою спутамши, и отчень долго мы тово ужа из Федьки шомполами вычищали.

Харч у нас ишо оставался, и мы на обратном путе на Подтиркино урочище завернули золотишка помыть да нереста проверить. А тама голутвинских встренули. А оне сказали, што Подтиркино урочище — энто ихнее исконное место. А мы сказали што нет, потому как Подтиркино урочище — энто исконное место зарайских, а не голутвинских, а до голутвинских мест аж сажен десять от того места, где оне, супостаты, промышляли. А оне сказали, што вовсе даже мы супостаты, потому как те места ишо при Петре-самодержце голутвинским были дадены. А мы сказали, што при Петре, мож, и были дадены, а токмо с той поры, как тута Минька-зуботряс голутвинскому Титу-брюхатому ребра поломал, места энти исконно зарайские. И отчень долго мы спорили и много патронов пожгли, за деревами укрываючись. Их трое было, и нас тож трое. И мы ихих двох пострелили, а оне деду Макару пулею в лобешник уделали. Да токмо оне просчиталися, потому как целили в середку, а дед Макар был направо наклонимшись, и евоные мозги с правой стороны в черепушке болталися. Пуля токмо дыру пробила и осталась тама, с мозгами вместе в башке громыхаючись. А остальной голутвинский, конфузию полную увидевши, в полон пошол и признал, што места те совсем исконно зарайские, лишь просил ево живу оставить. И мы над им смилостивились, потому как не звери мы и не злодеи, и с пленными не воюем. И сказали ему, штоб молчал будто мы ихих голутвинских пострелили, а он уверил, што ни в жисть не скажет. Ну мы ево и пустили на все стороны, токмо для верности руки и ноги повязали. А штоб понапрасну глотку не драл, зачутец ее подрезали. Выйдет из лесу — пущай живет, не жалко. Ну а не выйдет — дык на все воля провидения.