Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

Гринька меж тем, видать, протрезвел и пошел осторожнее. Петлять стал и следов оставлять поменее. Но мы уж на хвосте евоном повисли и шли за им, аки кобели за сучкою у коей течка вовсю. И все ж настигли ево на том самом месте, где он падла, золотишко мыл. Хотели втихую взять, ан не вышло — у деда Макара мозги в башке загремели и нас выдали. Гринька и стал по нас пулять. И мы тож пуляли, покудова патронов всех не пожгли. И он пожог тож да принялси в штыки на нас ходить. Токмо Коська, не будь дурак, ево шашкой исправниковой встренул и орет: “Ах ты такой-растакой, тудыть твою налево!” А Гриньке-то, небось, сам исправник померещилси, он и стал во фрунт. И покудова он во фрунте стоял да честь отдавал со рвением, Коська у ево уж штык спереть успел. Тута мы ево и захомутали. А он, сука, золотишком купить нас пыталси. Золотишко-то мы взяли конечно, штоб добру не пропасть, а про то штоб нас купить, так и сказали што не выйдет, ибо русский человек за золотишко не продается. И решать ево на речку понесли, Осетр называется. Он тоды кричать стал, што он — еси мысль, а мысль убить нельзя, потому как она не тонет. И взаправду, гад, тонуть не хотел, покудова в ево каменьев не напихали. Так што как раз от Гриньки потом речкина осетрина с душком стала.

Местечко мы, понятно дело, приметили, да ишо и трофей взяли знатный — мешок с припасами Гринькиными. И чево там токо не было! И харч, и выпивка. По всему видно, надолго он сюда навострился. Ну и мы славно победу свою отпраздновали. Устроили пир на весь мир за то, што сделалося наконец-то дело сие, стольких трудов нам стоившее. Поели от души, попили в волюшку, а как все трофеи употребили, то и до дому двинулися. Да токмо приключенья наши на том не кончилися. Едва в лес углубилися, как медведей повстречали. А у нас и пороху-то не осталося. Мы уж собралися их на кулачки да в приклады принять, но хорошо медведи вроде как антиллигентные попалися. Увидали, што мы пьяные, и не стали связываться, назад в чащобу ушли.

Поскоку Гринька сюда вел, петляючи, то и обратно мы топали петляючи. Да токмо петляли, видать, не в ту сторону, вота и заблудилися в конец. Долгонько бродили, вовсе уж оголодали и исхудали. В таку глухомань забралися, што глухо аки в танке. А потома слышим — будто хтой-то скрозь ту глухомань ломится. Мы уж подумали, што медведи опять и готовилися бой принять смертный, ан оказалось — то отец Симеон был. Он из городу убег. Как сызнову приехали из епархии с силою великою, дабы вязать ево и забирать за все непотребства и за глумление над ихим преподобием при сполнении служебных обязанностев, дык отец Симеон с попадьею своею в церкви в осаду сел. Три дни и три ночи он тама приступы отбивал, потому как огненного зелья имел в изобилии и самогонный аппарат за налоем пристроил. А как вышли патроны с брагою, дык он на попадье верхом скрозь кольцо недругов прорвалси и во леса ускакал. Попадью он уж схарчил давно, когды мы ево встренули. Брел он сирый и голодный, и шел к медведям нести им крест веры истинной. Потому как говорил, што люди все во грехах погрязли и веру истинную ценить перестали, на служителя ее гонения обрушивши.

В честь гостя такого мы ужин большой устроили. Хотели самого ево скушать, да решили, што кощунство энто, да и медведям крест нести будет тогда некому. А мы люди честные и смиренные, и потому скушали Коську-рябого. Отец Симеон предлагал ишо дедом Макаром закусить, но дед Макар сухонькой больно, об ево зубы сломаешь. Оне, стервецы, и на меня косо поглядывали, да я сбрехал, што в заначке два патрона к “винчеклистиру” ишо имею. Оне и остереглись, затаилися. Токмо ночью не спал нихто, а втроем у костра сидели и носами не клевать старалися, штоб не съели ненароком. Поутру взял отец Симеон свой мешок с утварью церковною, што у маловеров и еретиков прихватил, да и ушел к медведям. А мы по евоному следу обратному так и дошкандыбали до заимки.

Радость тута была неописуемая. Нас уж в нетях причислили и даж хоронить надумали, и новый поп отец Серапион ужо душеньки наши грешные поминал. Василий Федорыч так разошелси, што от избытка чуйств всю заимку перепоил. И даж сам Митрий Африканыч приехали, целовал нас с дедом Макаром, водкою обносил и дал по целковому, штоб молчали про все. Мене он все векселя возвернул уплоченными, а деду Макару хотел в лобешник затычку справить из самого што ни на есть красного дерева. Токмо дед Макар сказал, штоб ему лучше-то деньгами, а он свой век и с федькиным сучком доходит. Тута Федьку помянули и плакали все сильно. А потома ходили к Пронькиным дратца, у их тож с чегой-то пили.

Покудова мы во лесах пропадали, тута нового много. Дохтур сюды приехал к всем бумажку грамотну казал — диплом называется. Токмо мужики тому не верили, покудова он бабку Авдотью от глистов не излечил у всех на глазах. Поставил, значитца, стул на базарной площади, посадил бабку Авдотью, принес удочку да хлебушка краюху. На крючок хлебушка налепил и бабку Авдотью глотать заставил. А потома подсек и оттудова здоровенного глиста и вытащил. И такой был у нево клев хороший, што он глистов энтих ведерко цельное натаскал. И денег много отчень собрал со всех, кто поглазеть собралися. С той поры мужики сочли дохтура умным и знающим, и лечиться к ему ходют без всякого сумления. Опосля он из волости ишо машину привез страшенную — не то насос, не то подсос какой-от. Как Венька-забулдыга ему на каменья в утробе нажаловалси, дохтур ему тот подсос к заду подключил и в момент все каменья повытащило, и из почек и из печенок. Правда, почки с печенками тож повытащило, но главное, человека-то исцелил. А Венька, от дурак, возьми да и помри через день — видать, с тоски по каменьям своим родимым. Но нихто об ем не тужит, потому как был он мужиком никудышним и пропащим совсем, и когда на водку ему не давали, то крал керосин и надиралси им так, што все ему, гаду, аж завидовали. Ну вота у меня и все. Передавайте поклоны низкие всем, кому ранее передавал, а також Кирюхе-мордатому, а також Прокофию Ипатьичу, хрен ему в дышло, а також гармонисту Пашке.

За сим остаюся без остатку Ваш Валерий Евгеньевич

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Здравствуйте, разлюбезная Мария Потаповна, свет очей моих! Уж не знаю, дойдет ли до Вас письмишко сие, ибо пишу ево во лесу глухом. Дела у нас началися некрасивые и смутные. И пошло то все опосля нового места золотого, што Гринька-дезертир сыскал. Местечко то Митрий Африканыч застолбил. И был он, сволота, шибко богатый, а стал ну просто жуть какой богатый. Да токмо когда он оттудова возверталси, хтой-то ево пострелил, так што хозяйство все перешло на сынка евоного, Василий Митрича. Ан не успел исправник на Василий Митрича наследство-то отписать, как пришел к ему племяш Митрий Африканыча, Федор Кузьмич. Ранее ево и не замечал-то нихто, а тута пришел он со свидетелями и стал доказывать, што энто он дядюшку сваво укокошил, а стало быть и богатство все по праву евоное. Токмо Василий Митрич тех свидетелев перекупил, и оне сказали, што нет, што энто Василий Митрич ухлопал сваво батюшку, а не Федор Кузьмич. И значитца все нынче Василий Митричево. А Федор Кузьмич возьми, да и обратно свидетелев перекупи. И так оне их цельный день перекупали, и так ни к чему и не пришли. А на ночь их исправник по избам запер, потому как один из их точно брехал — ведь в башке у Митрий Африканыча дыра токмо одна была, и двое ево стрелять никак не могли.

И вота обое оне, и сынок, и племяш, Василий Федорыча повидать захотели. Пошел он к одному и другому, а вернулси на заимку смурной отчень и плакал горько. А мы вопрошаем, што ж ты, благодетель наш, буйну голову повесил? А он сказал, што Василий Митрич просит Федора Кузьмича потихонечку тюкнуть и уплатил хорошо. А мы говорим, ну дык што ж ты горюешь, кормилец наш, раз уплочено, сделаем. А он отвечает, што Федор Кузьмич тож просил Василий Митрича хлопнуть и тож заплатил. И стали мы про то думу думать, што ж нам теперь делать-то и как жить дальше. И удумали, што ежели когой-то одного из их решить, то энто нечестно будет, потому как за двох плочено. А значитца надобно обоих кончать, штоб никому не обидно было.