Хан: Тебя послушать, так твой базар и есть полнокровная жизнь.
Наложница: Одна старая славянка так и говорила. Когда было хорошо: базар — это жизнь! Когда было плохо: жизнь — это базар.
Хан: Дура она была, эта твоя старая славянка.
Наложница: Нет, она не была дурой. Ее продавали раз тридцать от Магриба до Китая. Славяне вообще хорошие рабы, послушные и выносливые.
Хан: Но разве это — жизнь?
Наложница: А чем она хуже любой другой?
Хан: Хотя бы тем, что в моей жизни нет купцов, которые засовывают грязные пальцы в рот и между ног.
Наложница: Зато много других недостатков.
Хан: Ты права. Мне труднее ощущать свою беспомощность.
Наложница: Это и не нужно ощущать. С этим приходится смириться.
Хан: В том-то и дело, что смириться с этим я не могу.
Наложница: Почему?
Хан: Потому что для меня степь пахнет совсем не так, как для тебя.
Наложница: Я могу доказать тебе, что беспомощность — далеко не самое худшее.
Хан: Нет, не сможешь. Потому что я рассвирепею и прикажу посадить тебя на кол.
Наложница: Пожалуйста. Я — твоя рабыня, и мой зад в твоем распоряжении.
Хан: Да, задница у тебя аппетитная. Но если ты считаешь, что это спасает от наказания, то ошибаешься. Гораздо более совершенные зады корячились на колах. Если бы ты видела, какие ягодицы были у Гюзели! Когда она мне изменила, палач Фархад аж стонал, работая над ними.
Наложница: Что ты, повелитель! Я прекрасно сознаю, что всего лишь второсортная наложница, на которую еще недавно ты и не обратил бы внимания. И что связана с тобой лишь волей случая, а не из-за каких-то своих качеств. Но Фархад уже мертв, а все остальные предпочитают оставаться живыми и ушли на безопасное расстояние.
Хан: Это правда. Недавно я и не знал о твоем существовании, мало ли вас было в гареме. И неужели все, кроме тебя, тоже разбежались?
Наложница: Все. Беспомощность властелина слишком опасна.
Хан: Действительно, хоть убийц бы подослали. А вон там — не они?
Наложница: Нет, повелитель, это просто тени.
Хан: Чьи?
Наложница: Кто знает? Я от той же славянки на базаре слышала, что к людям в их последние дни иногда приходят тени их жертв. Не знаю, правда ли, но славяне в это верят.
Хан: Жертв? Но тогда почему их всего две?
Наложница: Может, они не приходят помногу? Может, это самые важные — какие-нибудь цари, вельможи?
Хан: Я убил многих царей и еще больше вельмож.
Наложница: Тогда может, кто-то из близких, жен.
Хан: Чепуха. Я казнил многих близких и жен. Но если все же так, то вон та тень похожа на Зубейду. Веселая была женщина, задорная. И шея такая, что даже жаль было рубить. Впрочем, она сама виновата, не надо было доводить меня до такого. А другая тень похожа на визиря Юсуфа. Умный человек, всегда сидел у меня по правую руку… И на персидского шаха тоже похоже. Хотя шаха так истоптали лошадьми, что я могу и ошибиться. Все равно не пойму! Почему Юсуф, почему шах, а не Фархад? Он был мне гораздо ближе. И почему Зубейда, а не Чичак? Чичак я любил сильнее, да и казнил напрасно, по ошибке. Нет, и не спорь, Чичак была намного лучше Зубейды. И нежнее, и ласковее. И обладала редким качеством — когда не нужна, умела быть незаметной.
Наложница: Хорошо, я постараюсь подражать ей, повелитель.
Хан: Подражать все равно не получится. Мне нравились ее родинки, а у тебя таких нет. Одна, очень трогательная, на левой груди ниже соска. И три рядышком, треугольником, на пояснице.
Наложница: А может, это уже наши собственные тени? Старая славянка рассказывала, что к людям приходят и собственные тени, но уже совсем близко от смерти.
Хан: По-моему, она все-таки была дурой, эта твоя старая славянка. Близко от смерти! Ты что, решилась провожать меня на тот свет, чтобы и там оберегать от сквозняков?
Наложница: Во всяком случае, после твоей смерти я не жду ничего хорошего.
Хан: И что же еще мудрого рассказывала твоя старая славянка?
Наложница: Что умершие иногда слетаются на свежую кровь, иногда на человеческое тепло, иногда на свет.
Хан: На свежую кровь? Умершие? Нет, что ни говори, а она дура.
Наложница: Все равно ты скучаешь. Давай я зажгу второй светильник и проверим, не слетятся ли новые тени… Видишь, их стало четыре!
Хан: Опять слишком мало. И опять между ними нет Чичак. И других нет самых достойных. Нет царя Сирии, нет эмира Джафара. Нет даже Гюзели! Она была прекрасной и свободолюбивой, как дикая кошка. Фархад аж стонал, когда она попала в его руки! И даже в смерти была так красива, что я поцеловал ее в губы. Несмотря на измену! И почему среди теней нет моих полководцев, Фаруха и Марбека?
Наложница: Зачем ты зовешь мертвых? Неужели тебе не страшно, если бы они все пришли — тысячи, сотни тысяч!
Хан: Больше. Наверное, миллионы. Но почему мне должно быть страшно? Я вспомнил бы их всех, от первого до последнего. У меня была богатая жизнь. Потому что я — мог! Потому что в руке было копье… степной ветер рвал халат… грохот атакующей конницы… Нет, я с большим удовольствием вспомнил бы каждого.
Наложница: Но как же их не бояться, если их так много?
Хан: А зачем бояться? Они все время со мной. Они живут в моей голове — и отдельные лица, и толпы, которые конница сгоняла в пропасть. И города, в развалинах которых сегодня гнездятся совы и шакалы. Наверное, остался я один, кто все это помнит. И все это окончательно умрет вместе со мной. Любопытно, да? Моя смерть будет смертью миллионов, которые я же убил… Только это, пожалуй, слишком сложно для тебя. Да сложно, если, ухаживая за мною, ты боишься всего лишь мертвецов.
Наложница: Боюсь. Хотя они действительно не страшнее одного живого тебя.
Хан: Едва живого.
Наложница: Разве это менее опасно?
Хан: Нет. Но более обидно.
Наложница: Это твоя беда. Это плата за жизнь, в которой не суют грязных пальцев между ног. Зато жизнь на базарах и грязные пальцы отучают от понятия “обидно”.
Хан: Тебе не кажется, что ты забываешься?
Наложница: Ох, и вправду забылась — пора готовить ужин.
Хан: А что, повара тоже попрятались?
Наложница: В первую очередь. Больному так легко не угодить. (Рабыня уходит).
Хан: Все-таки интересно, неужели барабанщик так быстро забыл самый важный сигнал? Раз-два-три, раз-два-три, раз-два, раз-два… (Входит Лекарь). Смотри-ка, лекарь пожаловал! А я, признаться, уже думал, что мне больше не суждено увидеть ни одной физиономии.
Лекарь: Как можно, государь! Это мой долг.
Хан: Долг? Странное слово. Разве ты у меня что-то одалживал?
Лекарь: Лекарь одалживает опыт всего человечества, когда учится. А потом он возвращает этот долг. Каждому, в том числе и тебе, которому я служу.
Хан: Мне многие служат. Но пришел только ты. Зачем?
Лекарь: Чтобы узнать, как твое здоровье.
Хан: Его нет, и тебе это известно. А я пока есть. Тут все ясно. Неясно лишь, зачем ты ходишь сюда? Я понимаю, как людям интересно знать, долго ли мне осталось. Но зачем твои визиты нужны мне?
Лекарь: Я надеюсь, что они все же приносят тебе пользу.
Хан: Какую? Правду от тебя все равно не узнаешь, потому что я знаю ее лучше тебя, а ты боишься в ней признаться даже самому себе…
Лекарь: Я принес тебе новые лекарства?
Хан: Разве они помогают от старости и беспомощности? Разве они способны вернуть мне вчерашний день или подарить завтрашний? В лучшем случае — продлить сегодняшний.
Лекарь: Это тоже немало.
Хан: Да кому он нужен, вот такой сегодняшний?
Лекарь: Не надо так, государь! Для твоего возраста, твоих ран и болезней состояние очень неплохое. Ты можешь видеть, немного двигаться, говорить.
Хан: Э, даже говорить, и то не с кем. Пожалуй, польза в твоем посещении все же есть, а то я уже устал от базарной бабьей болтовни. Смешно! Какая жизнь стала — чтобы поговорить об умных вещах, приходится ждать лекаря!
Лекарь: Я счастлив, если мое общество может быть приятно.
