Хан: Может. Другого-то все равно нет. А ты много учился, видел много стран.
Лекарь: Это правда. Если выбрал путь служения добру, надо отдавать себя целиком. Сначала — чтобы получить знания, потом — чтобы нести их людям. Поэтому настоящий лекарь всю жизнь в дороге, как перекати-поле.
Хан: Да, перекати-поле — это жизнь. Ветер подхватывает его клубками и несет… под копыта… Значит, ты любишь степь?
Лекарь: Люблю, государь.
Хан: И я. Только никак не могу это объяснить словами.
Лекарь: Слова бедны, ими не все объяснимо. Я в степи чувствую себя иначе.
Хан: Верно! Совсем-совсем иначе!
Лекарь: Города — это люди. Но люди для меня — это еще и болезни. Болезни, болезни… Конечно, это моя работа, но беспрерывная работа отупляет, теряешь какую-то путеводную нить. А в степи этого нет.
Хан: Правильно! Правильно, лекарь! В степи нет болезни! Там есть только жизнь. И смерть.
Лекарь: Ну, признаться, я об этом не задумывался. Жизнь и смерть в компетенции высших сил, а не лекаря. Зато можно расслабиться, отвлеченно поразмышлять. Степь, с этой точки зрения — просто кладезь мудрости.
Хан: Конечно! Чего стоит один запах! Ты помнишь запах степи?
Лекарь: Честно говоря, я стараюсь не отвлекаться на такие частности, хотя это не всегда удается. Отдельные запахи лекарственных трав сознание отмечает само — профессиональная привычка.
Хан: Вот как? Может, ты и ветер умеешь не замечать?
Лекарь: Как же его не заметишь? Постоянно мешает, сбивает с мысли. Только углубишься в какую-нибудь важную проблему, а он тут как тут.
Хан: Постой, лекарь! Если убрать запах и ветер, то что вообще остается в степи? О чем же там еще можно размышлять?
Лекарь: Ученые люди привыкли размышлять о вещах более прочных и фундаментальных, можно сказать вечных. О государствах, народах, человеке.
Хан: Но эти вещи наоборот, самые непрочные! Призрачные! Сегодня они есть, а завтра — пыль! Сегодня могучая империя, а завтра забывают ее название, сегодня народ, считающий себя великим, а завтра это рассеянные вереницы нищих. Разве не глупо размышлять о таких мелочах?
Лекарь: Об этом не мне судить. У каждого свой жизненный путь и свое призвание, один служит добру, другой разрушает.
Хан: Опять ты пытаешься не замечать целого и выделять какие-то отдельные запахи! Но так не бывает! Жизнь тоже разрушает, а смерть тоже созидает. Я уничтожил много городов, но из их богатств и мастерства их жителей возникли новые. А пепелища империй расчистили и удобрили почву для свежих порослей, других народов.
Лекарь: Вот видишь, государь, всегда любопытно размышлять о скрытых от нас явлениях и взаимосвязях.
Хан: Сейчас — да. Но как можно о подобных глупостях думать в степи?
Лекарь: Просто там, как и сейчас, это лучший и полезнейший способ занять время.
Хан: Разве в степи может быть лишнее время? Ведь сама степь подсказывает, что по ней нужно мчаться!
Лекарь: С какой целью, государь? Ты уже завоевал все вокруг, что только мог.
Хан: Вот именно — мог. Это и есть самое горькое.
Лекарь: Что ты, повелитель! Когда знакомишься с людьми через их болезни, привыкаешь видеть жизнь несколько иначе. Это мир несчастных, и многие несут куда более тяжкое бремя, чем ты.
Хан: Несут. Только был ли хоть кто-то из них властелином?
Лекарь: Нет. Но все они — люди. Поэтому и нуждаются во мне.
Хан: А ты в них разве не нуждаешься? И в их болезнях?
Лекарь: И я в них, конечно, нуждаюсь. Какой же я лекарь, если не донесу свое искусство до человека?
Хан: А ты знаешь, что такое человек?
Лекарь: Как же мне этого не знать? Устройство человеческого тела я изучил в совершенстве.
Хан: Да, помню. Палач Фархад хвалил твои знания. Он, кажется, даже учился у тебя.
Лекарь: Он часто приходил, интересовался. Расспрашивал о болевых точках, узнавал, как работают разные органы, и как они связаны между собой. Но он и сам неплохо разбирался в этих вопросах.
Хан: Да уж, про каждую жилочку знал — не только куда ведет, но и как на человека действует. И массаж делал замечательно.
Лекарь: С ним было любопытно общаться. Он даже показал мне оригинальный способ прощупывания одного нервного узла.
Хан: Так он же не только у тебя учился — у китайцев, у европейцев. Зато уж дело знал! Казалось бы, ну чего проще — посадить человека на кол? Но он ухитрялся сделать это так ювелирно, чтобы не задеть ни одного важного органа, и тот жил на колу еще неделю! Каково?
Лекарь: Для этого нужно основательное знание анатомии.
Хан: И я о том говорю. Даже жаль, что пришлось казнить. Все жадность! Зарабатывал хорошо, одежда приговоренных тоже ему шла, так еще зачем-то понадобилось брать с них взятки! Ну и что, пригодились ему эти лишние деньги? Глупо.
Лекарь: Истинную ценность представляют только знания. Ведь они преобразуют самого человека. Увы, большинство людей в этом отношении действительно слепы.
Хан: А как же тебе удалось прозреть?
Лекарь: В процессе учебы. Благодаря тем же знаниям.
Хан: А где ты учился?
Лекарь: В разных местах, у разных учителей.
Хан: Понятно. Чтобы иметь в запасе разные точки зрения на каждый случай.
Лекарь: Просто у разных учителей разные школы и подходы. Я учился в Герате, Дели, Багдаде, Ширазе, Вавилоне и Дамаске.
Хан: Хорошие были города, я их помню. Подумать только, в Ширазе было столько жителей, что цена за раба упала ниже миски плова! А в Дамаске за время осады половина вымерла и была съедена оставшимися. Самое занятное было в Вавилоне, когда я приказал собрать всех жителей, и гнать плетьми в воду.
Лекарь: Четыреста тысяч человек…
Хан: Что ты, гораздо меньше! Перед этим были бои, штурм. Так что всего тысяч триста. Но все равно получилось впечатляюще. Представляешь — непрерывный поток голых людей во главе с царем и его семейством. Их подстегивают, и они идут топиться. Идут день, другой…
Лекарь: Мне трудно это представить. В Вавилоне я лечил людей от холеры. И остальные города помню живыми, многолюдными. Они были довольно красивы.
Хан: Да, очень красивы. Я их тоже помню еще не разрушенными. Как раз перед твоим приходом я пытался втолковать рабыне интересную мысль — в моей голове сохранились города, государства, люди, целый мир, которого никто уже не увидит. Мир, который я же уничтожил.
Лекарь: Один мудрец сказал, что каждый человек — это целый мир.
Хан: Такое могла сказать и глупая старая славянка. Разве так уж мудро изрекать очевидные вещи? (Вбегает Танцовщица и начинает танец.) А это что еще такое?
Лекарь: Кажется, это танцовщица.
Хан: Зачем она здесь?
Лекарь: Наверное, вспомнила, что во время ужина положено развлекать государя.
Хан: Она что, так глупа?
Лекарь: Может, просто дисциплинирована.
Хан: И что это она изображает?
Лекарь: Это “Бегущий ручей”, магрибский танец. Он успокаивает, несет прохладу. Здесь основное внимание надо обращать на контраст между крепостью мышц спины и мягкими движениями живота — будто вода струится по каменистому ложу…
Хан: Стоп, хватит! Девочка, может быть, ты поможешь мне разрешить один спор. Тебя когда-нибудь продавали на базаре?
Танцовщица: Нет, повелитель. Я родилась при дворе.
Хан: И степи ты тоже не видела?
Танцовщица: Нет, повелитель. Я при дворе и росла, и воспитывалась, и училась.
Хан: Чему же тебя тут могли научить?
Танцовщица: Разным танцам и всем прочим способам угождать повелителю.
Хан: Тогда угоди мне. Сгинь с моих глаз. (Танцовщица убегает.) А где ты научился разбираться в танцах?
Лекарь: Я служил у многих владык, и везде приходилось осматривать танцовщиц на предмет здоровья.
Хан: Да, в твоем возрасте это, пожалуй, еще приятно. Аппетитные сисечки, попочки…
Лекарь: Мы привыкаем видеть это несколько иначе. Ты назвал некоторые органы аппетитными, а для лекаря это складки, в которых может притаиться лишай или грибок. Для любовника промежность — лишь вожделенная цель, а для меня — необходимость проверить, нет ли там гнойных выделений или другой дурной болезни…
