Хан: Оставь, мне он не мешает. Наоборот, когда прикроешь глаза, тоже будто пламя костра. Только барабан мешает сосредоточиться.
Наложница: Очень мешает. Его мерные звуки вгоняют в сон.
Хан: Да, сон… Тяжелый, однообразный сон. А когда поход, звуки другие. Они сжимают нервы в кулак. Они зовут. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два, раз-два… Это ветер. Это кони. Это степь. А за спиной — было же такое — грохот атакующей конницы…
Глухо, монотонно бьет большой барабан.
Действие второе
Та же картина. Утро.
Хан: Ну как, не усыпил тебя большой барабан?
Наложница: Ой, едва держалась. Так и кидало в сон. Устала, а еще и барабан, духота…
Хан: Сама виновата. Кто позатыкал все щели?
Наложница: Можно подумать, что я о себе забочусь.
Хан: А если обо мне, то открой хоть сейчас.
Наложница: К чему угодно приговаривай, а об этом не проси. Выхаживать, ночей не спать, а из-за какого-нибудь ветерка снова оказаться на базаре? Лучше уж потерпеть, чем торчать на солнцепеке, пока будут торговаться и тыкать грязными пальцами, куда попало.
Хан: Конечно, зачем тащиться на базар, когда в жарище можно торчать и здесь?
Наложница: Как ты себя сегодня чувствуешь?
Хан: Неплохо. Знаешь, даже хорошо. Сегодня как-то удивительно легко. Будто особенный день и должно что-то произойти.
Наложница: Чему уж тут происходить? Наверное, просто отдохнул или приснилось что-нибудь хорошее.
Хан: Что-то снилось. Оно даже не прошло, просто смазалось. И я до сих пор это чувствую, только не могу описать словами. Жаль, а то можно было бы узнать, что оно означает. Твоя старая славянка не учила толковать сны?
Наложница: Чего ж здесь толковать? И так все ясно. Раз сон хороший, то к добру. А если к добру, то ничего не должно произойти.
Хан: Как будто ты понимаешь, что такое добро, а что нет!
Наложница: Разумеется, я ведь настолько глупа, что даже не могу понять, как может старый, больной человек тосковать по сквознякам!
Хан: А вдруг сегодня ветер дует из степей?
Наложница: Тем более. Он может тебя излишне взбудоражить. И так тебя эта степь изводит, отнимает последние силы. Не лучше ли их поберечь?
Хан: Для чего?
Наложница: Для того, чтобы жить.
Хан: Жить? Видишь ли, для меня степь пахнет иначе, чем для тебя.
Наложница: Но тебе-то от этого не легче.
Хан: Да, ты очень быстро вошла в роль хозяйки. Все-таки стоило бы тебя обезглавить. Но у меня сейчас почему-то хорошее настроение. Не порть его, уйди куда-нибудь с моих глаз. Например, отдохни, ты же всю ночь бодрствовала.
Наложница: Даже не знаю как! Чуть ли не щипать себя приходилось. Только и держалась страхами — а вдруг убийцы, а ты не успеешь проснуться?
Хан: Я бы успел. Я сплю чутко. Жаль, что все это знают. Поэтому и не присылают убийц. Ты будешь отдыхать в саду?
Наложница: Да, там сейчас хорошо. Пойду, прилягу где-нибудь в тени.
Хан: Пойди приляг. В саду за кустами уже, наверное, сидит лекарь. Может, вид твоих аппетитных сисечек благотворно повлияет на него.
Наложница: Кто, лекарь? Да он скорее от страха оскопит сам себя, чем приблизится к наложнице властелина. Да и я, знаешь ли, предпочитаю, чтобы все мои органы, уж какие ни на есть, аппетитные или нет, остались при мне и на своих местах. Все же знают, что такие дела ты будто насквозь видишь, даже через шаровары. Казалось бы, как надежно Гюзель свою измену скрывала — а ты сразу угадал.
Хан: Вот и лекарь вбил себе в голову, что все знает и всех насквозь видит. А страсти свои, как он говорит, ограничивает во имя служения добру.
Наложница: Врет, наверное. Он ученый человек, поэтому ему легче придумать благовидные названия для своей трусости.
Хан: Какой уж ученый, если ничего не понимает в очевидных вещах? Ну ладно, не понимает в степи — может, это и впрямь слишком сложно для него. Но он не понимает даже в женщинах.
Наложница: В женщинах действительно легко ошибиться. Профессиональные купцы, и то не всегда разбираются в тонкостях этого товара. Меня, например, трижды продавали за девственницу.
Хан: Да он и по-простому, по крупному, в женщинах не понимает, а о каких-то тонкостях я уже и не говорю. Вряд ли они имеют значение для того, кто объявил своей целью служение людям вообще.
Наложница: Людям вообще служит осел. А ослу нужна или хорошая хозяйка, или хорошая ослица, или хорошая палка.
Хан: Скорее — хорошая кормушка.
Наложница: Передать лекарю, чтобы зашел?
Хан: Не надо, отдыхай. Сам заявится. (Наложница уходит, встречаясь в дверях с Обмывальщицей Трупов).
Обмывальщица: Доброе утро, повелитель.
Хан: Здравствуй. Твое лицо мне знакомо.
Обмывальщица: Я была у тебя вчера.
Хан: Ах да, ты — обмывальщица трупов. Сидела в саду за кустами и ждала, когда я останусь один?
Обмывальщица: В саду за кустами сидит лекарь. А я не ждала, вот и опередила его.
Хан: Да, ты ведь убедилась, что моя рабыня безопасна, а он этого не знает.
Обмывальщица: Ты сам велел мне прийти.
Хан: Да ведь ты все равно крутилась бы поблизости и вынюхивала. Как ворона вокруг издыхающего зверя. А это раздражает. Если уж ворона повадилась, лучше ее подманить и позабавиться карканьем, правда? Садись, покаркаем.
Обмывальщица: Может быть, я помешала?
Хан: Наоборот, можешь помочь. Я тут пытался выяснить, многие ли люди понимают в женщинах.
Обмывальщица: Я понимаю. Они быстрее портятся. Но если свежие, то работать с ними приятнее — они глаже, нежнее, волос на теле меньше. На них рука отдыхает.
Хан: Вот как? У тебя влечение к женщинам?
Обмывальщица: Нет. Но они ко мне попадают реже и вносят приятное разнообразие. К тому же, мужчины в окружении владык бывают и стариками, и уродами, а женщины почти всегда молоды и красивы.
Хан: Любопытная точка зрения, хотя меня интересовало несколько другое. Женщины, только еще живые.
Обмывальщица: С живыми женщинами я стараюсь не иметь дела. Они сильнее скупятся, торгуются и мешают работать своими причитаниями.
Хан: А кого из наших общих знакомых ты помнишь живым?
Обмывальщица: Лучше всех — конечно, Фархада. Я же ходила к нему за телами. Порой приходилось подождать, когда тот, за кем я пришла, был еще не совсем умерщвлен или только числился на очереди. И однажды я поймала себя на мысли, что такое ожидание мне самой интересно, потому что я любуюсь искусством Фархада. Казалось бы, чего проще отрубить голову? Но ведь он ухитрялся к каждому найти особый подход, учесть все особенности. Одного положит, другого поставит лицом или полубоком, кому прямо отсечет, кому наискосочек…
Хан: Как же, помню. Я всегда восхищался шеей Зубейды, и Фархад, хотя и не мог знать об этом, срезал ее аккуратненько, хоть назад приставляй. Самому ему не так повезло.
Обмывальщица: Понятно, где ж второго такого умельца найдешь?
Хан: Сам виноват. Хорошо зарабатывал, одежда ему шла, зачем же еще взятки брать? Все жадность.
Обмывальщица: Это точно, сколько денег зря пропало! Копил-копил, а спрашивается — для кого?
Хан: Лекарь мне тут объяснял, что истинная ценность — только знания. Как ты считаешь?
Обмывальщица: Трудно сказать. Фархад и до знаний был жадным. Уж такая натура основательная — настоящий мужчина! Мы ведь с ним дружили, иногда не по работе, а просто так встречались. Все-то ему мало было, все-то надо было знать. У купцов, у путешественников расспрашивал, как там в других странах делается. Даже с эфиопским принцем об этом побеседовал, прежде чем удавить. Я, помнится, жду, от нетерпения сгораю, уж так любопытно чернокожего в работу получить, а Фархад все расспрашивает его, что-то себе записывает.
Хан: Он у лучших лекарей учился.
Обмывальщица: Не только. Он и ненужные трупы тайком изучал, разбирался.
Хан: Да? То-то он массаж делал так замечательно. Ты, кстати, не умеешь?
