Обмывальщица: До Фархада мне далеко. Он про каждую жилочку знал — куда она ведет, как на человека действует. Но у меня руки ловкие, привычные, и человеческое тело я тоже знаю неплохо. Если позволишь, могу остаться при тебе.
Хан: Чтобы не перехватили выгодную работу?
Обмывальщица: Я могу пригодиться и в других качествах.
Хан: В других качествах мне сейчас достаточно и одной женщины. Греть об нее спину, когда знобит.
Обмывальщица: Да, я заметила, у нее гладкое и мягкое тело. Но она молода и глупа, и ничего не знает, кроме базаров, где ее продавали. Иначе она додумалась бы, как услужить тебе более плодотворно. Например — передавая твои приказы тем, кто разбежался. Они же ушли недалеко, только вне досягаемости твоего голоса. Слышишь, где бьет барабан?
Хан: И ты считаешь, что готова передавать мои приказы?
Обмывальщица: Вполне готова. У меня на это хватит и воды, и мыла, и чистого полотна на саваны скопилось достаточно — ведь в последнее время работы почти не было.
Хан: Опять жадность! И не боишься, что пошлю к палачу с приказом казнить тебя же? И даже в его искусстве утешения найти не сможешь, до Фархада ему далеко. Другие обмывальщицы все на свете проклянут, пока твои останки в приличный вид привести сумеют.
Обмывальщица: Как будет угодно, повелитель. Мое ремесло связано с риском. Иногда царапинки бывает достаточно.
Хан: А что, работы действительно стало мало?
Обмывальщица: Откуда ж ей взяться? Твой гнев ни до кого не доходит, походов тоже нет. Воины от нечего делать спят целыми днями.
Хан: Разве может быть нечего делать, когда вокруг степь?
Обмывальщица: Что толку в степи без походов? Ты завоевал все вокруг, что только мог.
Хан: Это очень обидно, когда мог — и не можешь.
Обмывальщица: Мне знакомо это чувство. Так обидно было в Вавилоне! Четыреста тысяч человек — и все в реку!
Хан: Что ты, гораздо меньше. Перед этим была осада, штурм. Так что всего тысяч триста.
Обмывальщица: Все равно было незабываемое зрелище. Непрерывный поток — мужчины, женщины, с царем и его семейством, все целенькие, неповрежденные, а обмывает их река. Все перед глазами — только руку протяни, идут день, другой, и все мимо.
Хан: Да, это особенно обидно, когда близко, а уже недоступно.
Обмывальщица: Вот поэтому я и предлагаю передавать твои приказы. Может, захочешь кого-то вызвать, увидеть наследников?
Хан: Не стоит. Сейчас наследники, вроде, определены. А придут они сюда — и вдруг не угодят? Снова ломай тогда голову, кого назначить. А на такие мелочи жалко тратить остаток времени, хочется думать лишь о главном. Потому что времени мало, а степь такая большая… (Вбегает Танцовщица и начинает пляску). Это еще кто?
Обмывальщица: Просто танцовщица.
Хан: Зачем она здесь?
Обмывальщица: Наверное, вспомнила, что утром надо взбодрить государя.
Хан: Как по-твоему, она настолько глупа или настолько дисциплинирована?
Обмывальщица: По-моему, она дисциплинирована, но глупа.
Хан: И что это она изображает?
Обмывальщица: Это “Распускающийся цветок”, туранский танец. Покрывала откидываются, как раскрывающиеся лепестки. Но основное внимание здесь надо обращать на ее груди. Для такого танца груди танцовщицы должны быть незрелыми и тугими, а в ходе пляски сами собой наливаться соками, словно цветочные бутоны.
Хан: Стоп, хватит! Девочка, может быть, ты поможешь мне найти ответ на вопрос. Ты понимаешь в женщинах?
Танцовщица: Нет, повелитель. Нам строго запрещено заниматься этим между собой.
Хан: И в мужчинах тоже не разбираешься?
Танцовщица: Это тем более запрещено.
Хан: О чем же ты думаешь? Неужели о фундаментальных истинах, народах и государствах?
Танцовщица: Обычно я обдумываю свои танцы и повторяю в уме их движения, чтобы не ошибиться.
Хан: Тогда не ошибись. Твое следующее движение — вон отсюда! (Танцовщица выбегает). А где ты научилась разбираться в танцах?
Обмывальщица: Мне иногда приходится бывать у танцовщиц. У них тоже рискованное ремесло, особенно у придворных. Надо все время быть на виду у повелителей, и при этом не ошибиться.
Хан: Все же богатая у тебя жизнь! Со всеми тебя что-нибудь связывает — и с танцовщицами, и с палачами, и с царями.
Обмывальщица: У каждого своя жизнь, непохожая на другую. Но есть вещи, нужные всем и общие для всех.
Хан: Добро и зло? Свет и тьма?
Обмывальщица: Вода, мыло и чистое полотно.
Хан: Раз они так необходимы, почему же ты не носишь их с собой?
Обмывальщица: Я все оставила недалеко отсюда. А что, разве сейчас это кому-нибудь уже нужно?
Хан: Пока нет, но вдруг понадобится. Или мне просто захочется посмотреть на твою работу? Ступай, принеси. (Обмывальщица Трупов уходит, тут же появляется Лекарь). О, вот и лекарь пожаловал! Ну как там за кустами? Откуда сегодня дует ветер?
Лекарь: Не знаю, государь, за кустами ветра не чувствуется.
Хан: Неправда. Степной ветер всегда чувствуется, его запах ни с чем не спутаешь.
Лекарь: Мое сознание отмечает только отдельные запахи лекарственных растений. На остальное я привык не обращать внимания.
Хан: Досадно. Значит, ты не обратил внимания, что рядом с тобой спала моя рабыня, а у нее довольно аппетитные сисечки.
Лекарь: Конечно, я ее заметил. Но она легла совсем за другими кустами, далеко от меня. Я скорее оскопил бы себя, чем приблизился к наложнице государя. Что же касается ее органов, то насколько я знаю, она здорова, и у меня не было нужды подробно их рассматривать.
Хан: А зря. Даже удивительно, что такой ученый человек — и ничего не соображаешь в жизни. Если степь для тебя — слишком сложно, то может, все же попробуешь начать с женщин?
Лекарь: Законы моего ремесла не позволяют мне размениваться на частности.
Хан: Но как раз частности бывают у женщин очень соблазнительными.
Лекарь: Ты забываешь, государь, что я смотрю на многие вещи иначе. Чем соблазнительнее может быть та или иная женская часть для неискушенного человека, тем больше опасностей она представляет с точки зрения возможных болезней. В конце концов, завести женщину для лекаря — это все равно, что завести постоянного, а с профессиональной точки зрения далеко не самого интересного пациента, которому придется все время уделять внимание и обслуживать в ущерб другим пациентам.
Хан: Ты все перепутал. Служить — женщине? Это она должна служить тебе. Как хорошо это умели некоторые мои женщины — Чичак, Гюзель… Они до сих пор мне служат — потому что мне приятно их вспомнить. Они умрут только вместе со мной. Любопытно, правда? Моя смерть станет смертью любви, которую я же убил.
Лекарь: Просто ты — властелин. У нас разные жизненные пути, а для служения добру надо оставаться свободным.
Хан: Но разве ты свободен?
Лекарь: Я не ограничен второстепенными мелочами, и ни один человек не связывает меня житейскими узами.
Хан: Ни один? Врешь. А ты сам?
Лекарь: Конечно, я зависим сам от себя. Но не связан другими оковами, а значит, свободен, как перекати-поле и волен перемещаться, повинуясь лишь ветрам жизни.
Хан: А ветра ты не любишь, он тебе мешает. К тому же, ты не разбираешься в запахах. Но как же тогда отличить перекати-поле от засохшего дерьма?
Лекарь: В твоих словах заложен очень глубокий смысл. Ведь если разобраться, то каждый человек имеет нечто общее с предметом, названным тобою. Потому что наш мир — это мир скрытых и открытых недугов, мир увечных и страдающих.
Хан: То есть — большая и сытная кормушка?
Лекарь: Не только. Ведь и сами люди нуждаются во мне, я несу им добро.
Хан: Да откуда ты знаешь, что такое добро? Для младенца добро — когда из теплой сиськи течет молоко, а для убийцы — когда течет кровь.
Лекарь: Но у младенца и у убийцы может быть одинаковая болезнь.
Хан: И твое добро — их лечить?
Лекарь: Да, государь. Но я лечу не убийцу или младенца, а болезнь. Остальное — дело высших сил, а не лекаря.
