Эрнест Хемингуэй
Вешние воды
И, пожалуй, не без причины писатель-юморист меньше всех прочих заслуживает снисхождения за отклонение от естества, ведь серьезному поэту не так-то легко встретить великое и достойное восхищения; но для внимательного наблюдателя жизнь повсюду обнаруживает смехотворное.
Генри Филдинг
Перевод с английского Дмитрия Шепелева
© Шепелев Д.Л., перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. Строки
Часть первая
Красный и черный смех
Единственный источник подлинно смехотворного (на мой взгляд) – это чванство.
Генри Филдинг
Глава первая
Йоги Джонсон стоял и смотрел из окна большого насосного завода в Мичигане. Скоро придет весна. Возможно ли, что этот писака Хатчинсон, сказавший: «Пришла Зима, зато Весна в пути [1]!», снова окажется прав в этом году? Йоги Джонсон задумался. Рядом с Йоги, через одно окно, стоял Скриппс О’Нил, длинный тощий человек с длинным тощим лицом. Оба стояли и смотрели на пустой двор насосного завода. Снег покрывал ящики с насосами, которые вскоре увезут. Как только придет весна и растает снег, заводские рабочие повытаскивают насосы из сугробов и отправят на станцию Гранд-Рапидс энд Индиана, где их погрузят на платформы и увезут. Йоги Джонсон смотрел в окно, на занесенные снегом насосы, и его дыхание оставляло легкие затейливые следы на оконном стекле. Йоги Джонсон подумал о Париже. Пожалуй, затейливые следы на стекле и напомнили ему об этом развеселом городе, где он однажды провел две недели. Две недели, оказавшиеся счастливейшим временем его жизни. Теперь все это позади. Как и все прочее.
Скриппс О’Нил был двоеженцем. Он глядел из окна, длинный, тощий и несгибаемый в своей хрупкой твердости, и думал об обеих женах. Одна жила в Манселоне, другая жила в Петоски [2]. Жену, жившую в Манселоне, он не видел с прошлой весны. Он глядел на заснеженный двор с насосами и думал, чего ждать от этой весны. С женой из Манселоны Скриппс часто выпивал. Когда он выпивал, им с женой бывало хорошо. Они вдвоем спускались к станции и ходили по рельсам, а потом садились вдвоем, выпивали и смотрели на проходящие поезда. Они сидели под сосной на пригорке, над рельсами, и выпивали. Бывало, выпивали до утра. Бывало, пили неделю напролет. Им это шло на пользу. Скриппс делался молодцом.
У Скриппса была дочь, которую он звал, шутя, Шалавой О’Нил. На самом деле она была Авой О’Нил. Как-то ночью, когда Скриппс со своей старушкой выпивал на железной дороге три-четыре дня подряд, он потерял жену. Не понял, куда она девалась. Когда он пришел в себя, кругом было темно. Он пошел в городок по железной дороге. Шпалы у него под ногами были жесткими и твердыми. Он попробовал идти по рельсе. Ничего не вышло. Так можно и с ума сойти, это точно. Он снова пошел по шпалам. До городка путь был неблизкий. Наконец вдалеке показались огни сортировочной станции. Он сошел с путей и прошел мимо Манселонской средней школы. Это было здание из желтого кирпича. Никакого тебе рококо, как на зданиях, что он видел в Париже. Нет, он сроду не был в Париже. Это был не он. Это был его друг, Йоги Джонсон.
Йоги Джонсон смотрел в окно. Скоро надо будет закрывать насосный завод на ночь. Он осторожно открыл окно, самую малость. Самую малость, но и этого хватило. Снег во дворе уже начал таять. Подул теплый ветерок. Чинук, как его называли насосные. Теплый чинук проник через окно в насосный завод. Все рабочие отложили инструменты. Среди них было много индейцев.
Бригадиром был невысокий малый с железной челюстью. Как-то раз он забрался аж в Дулут. Дулут был далеко, по ту сторону синих озерных вод, в холмах Миннесоты. С ним там случилась чудесная вещь.
Бригадир сунул палец в рот, чтобы увлажнить, и поднял в воздух. Он почувствовал на пальце теплый бриз. Сокрушенно покачал головой и улыбнулся рабочим, пожалуй, несколько хмуро.
– Ну, как есть чинук, ребята, – сказал он.
Рабочие, по большей части молча повесили свои инструменты. Полусобранные насосы убрали на стойки. Люди потянулись, одни с разговорами, другие молча, кто-то бормоча, в умывальную, чтобы умыться.
Через окно снаружи донесся индейский боевой клич.
Глава вторая
Скриппс О’Нил стоял возле Манселонской средней школы, подняв взгляд на освещенные окна. Было темно, и падал снег. Он падал так давно, что Скриппс уже не помнил, когда это началось. Остановился прохожий и стал глазеть на Скриппса. Если подумать, какое ему дело до него? Прохожий пошел дальше.
Скриппс стоял в снегу и глазел на освещенные окна школы. Там люди изучали вещи. Трудились до поздней ночи, ребята бок о бок с девчатами, в поисках знаний, одержимые изучением вещей, охватившим Америку. Его девочка, Шалавочка, девочка, стоившая ему чистых семьдесят пять долларов за врачебные счета, тоже там училась. Скриппс гордился. Ему учиться было поздно, но там, день за днем и ночь за ночью, училась Шалава. У нее была голова на плечах, у этой девчонки.
Скриппс подошел к своему дому. Дом был невелик, но старушке Скриппса размер был не важен.
– Скриппс, – приговаривала она, когда они выпивали вдвоем, – я дворец не хочу. Все, чего я хочу, это домик, чтобы ветер не пропускал.
Скриппс поймал ее на слове. Теперь, когда он шел поздним вечером через снег и видел огни своего дома, он был рад, что поймал ее на слове. Всяко лучше так, чем если бы он возвращался домой во дворец. Он, Скриппс, был не из тех парней, кому подавай дворец.
Он открыл дверь своего дома и вошел. Какая-то мысль крутилась у него в голове. Он попытался отмахнуться от нее, но не тут-то было. Как там написал этот парень, один поэт, который повстречался его другу Гарри Паркеру в Детройте? Гарри его цитировал: «Пусть я побывал во дворцах и хоромах. Когда ты… что-то там еще… но нет ничего лучше дома». Он не мог вспомнить слова. Только некоторые. Он сочинил к ним простой мотив и научил Аву петь. Это было, когда они только поженились. Скриппс мог бы стать композитором, одним из тех парней, что пишут всякую всячину для Чикагского симфонического оркестра, будь у него шанс продолжить учебу. Сейчас он скажет Аве спеть эту песню. Он больше никогда не будет пить. Пьянство лишило его музыкального слуха. Когда он напивался, свистки ночных поездов, одолевавших склон Бойн-фоллз, казались ему милее всего, что написал этот парень, Стравинский. Вот что значит пьянство. Так нельзя. Он выберется в Париж. Как этот парень, Альберт Сполдинг, который играет на скрипке.
Скриппс открыл дверь. И вошел.
– Ава, – позвал он, – это я, Скриппс.
Он больше никогда не будет пить. Больше никаких ночей на железной дороге. Пожалуй, Аве нужно новое меховое пальто. Пожалуй, если подумать, она-таки хотела дворец, а не эту хибару. Никогда не знаешь, чего от тебя хочет женщина. Пожалуй, если подумать, эта хибара пропускала ветер. Ерунда какая-то. Он чиркнул спичкой.
– Ава! – позвал он, срываясь на крик, исполненный тупого ужаса.
Его друг, Уолт Симмонс, слышал, как таким криком кричал жеребец, которого переехал автобус на Пляс-Вандом в Париже. Меринов в Париже не было. Все лошади сплошь жеребцы. Кобыл они не разводили. Если только до войны. Война все изменила.
– Ава! – позвал он опять. – Ава!
Ответа не было. Дом был пуст. Пока Скриппс стоял один, длинный и тощий, в своем опустевшем доме, сквозь метель до его слуха донесся издалека индейский боевой клич.
