Вешние воды - Хемингуэй Эрнест Миллер

Глава третья

Из Манселоны Скриппс уехал. Довольно с него этого места. Что мог дать ему подобный городок? Ничего там не было. Ты всю жизнь работал, а потом – на тебе. Многолетние сбережения идут прахом. Все не впрок. Он уехал в Чикаго, подыскать работу. Чикаго – место что надо. Одно географическое положение чего стоит, у самого конца озера Мичиган. В Чикаго творятся большие дела. Это ясно любому дураку. Скриппс купит землю в районе, который теперь зовется Петлей, где полно магазинов и фабрик. Купит землю подешевле и вцепится в нее. Пусть попробуют выцарапать у него. Он уже знал, как делаются дела.

Одинокий, с непокрытой головой, снег метет по волосам, он пошел по рельсам Гранд-Рапидс энд Индиана. Такой холодной ночи он не мог припомнить. Он подобрал мертвую птичку, окоченевшую и упавшую на пути, и убрал за пазуху, чтобы отогреть. Птичка устроилась вблизи его теплого тела и клюнула в грудь с благодарностью.

– Бедняжка, – сказал Скриппс. – Тоже мерзнешь.

На глаза навернулись слезы.

– Гребаный ветер, – сказал Скриппс и снова повернул лицо к метели.

Ветер дул с самого Верхнего озера. Над головой у Скриппса пели на ветру телеграфные провода. Скриппс увидел, как из темноты к нему приближается большой желтый глаз. Гигантский локомотив надвигался сквозь бурю. Скриппс отошел с путей, пропуская его. Как там сказал этот старый писака, Шекспир: «Кто сильный, тот и прав»? Скриппс подумал об этой цитате, пока мимо него проносился в заснеженной темноте поезд. Сперва прошел паровоз. Он увидел, как нагнулся кочегар, чтобы швырнуть побольше угля в открытую дверцу топки. Машинист был в защитных очках. Лицо его озарялось светом из открытой дверцы паровой машины. Он был машинистом. Должно быть, ему было душно. Скриппс подумал о чикагских анархистах, сказавших перед тем, как их повесили: «Пусть вы нас душите сегодня, вы все же не сможете… что-то там… наши души». На том месте, где их похоронили, на Уолдхаймском кладбище, стоял памятник, прямо рядом с Парком развлечений. Лесной парк, в Чикаго. Отец водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник был весь черный, с черным ангелом. Скриппс тогда был мальчишкой. Он часто спрашивал отца: «Отец, если мы приходим в воскресенье смотреть на анархистов, почему мы не можем покататься на водных горках?» Ответ отца никогда его не устраивал. Он ведь тогда был мальчишкой в коротких штанишках. Его отец был великим композитором. А мать – итальянкой с севера Италии. Странные они люди, эти северные итальянцы.

Скриппс стоял рядом с путями, а длинный черный состав стучал колесами среди снегов, проходя мимо него. Все вагоны были спальными. Шторки опущены. Из щелок под темными окнами сочился свет, пока проезжали вагоны. Поезд не грохотал, как мог бы, если бы шел в другую сторону, потому что карабкался по склону Бойн-фоллз. Вверх он шел медленнее, чем под гору. Но все равно слишком быстро, чтобы Скриппс мог заскочить. Он подумал, как мастерски заскакивал в продуктовые вагоны, когда был мальчишкой в коротких штанишках.

Длинная черная вереница спальных вагонов прошла мимо Скриппса, стоявшего у путей. Кто были люди в этих вагонах? Американцы, копившие деньги, не просыпаясь? Может, матери? Может, отцы? Может, среди них были любовники? Или европейцы, представители изношенной цивилизации, измотанные войной? Хотел бы Скриппс знать.

Последний вагон миновал, и поезд стал удаляться. Скриппс смотрел, как хвостовые красные огни исчезают в черноте, сквозь которую мягко падал снег. Под рубашкой у него трепыхалась птичка. Скриппс двинулся вдоль шпал. Он хотел той же ночью добраться до Чикаго, если получится, чтобы начать работать с утра. Птичка опять затрепыхалась. Она уже набралась сил. Скриппс накрыл ее рукой, чтобы унять ее птичьи трепыхания. Птичка успокоилась. Скриппс побрел дальше вдоль путей.

Если подумать, ему не обязательно идти в Чикаго. Есть и другие места. Ну и что, что этот критик, Генри Менкен  [3], назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс  [4]. Как только он окажется в Гранд-Рапидс, он сможет открыть мебельный бизнес. Так состояния сколачиваются. Молодые парочки, обсуждавшие на вечерних прогулках обустройство дома, только и говорили, что о гранд-рапидской мебели. Он вспомнил вывеску, которую видел в Чикаго мальчишкой. Это мать указала ему на нее, когда они ходили босиком от двери к двери там, где сейчас, наверно, Петля, и просили милостыню. Вывеска нравилась матери ярким сверканием электрических лампочек.

– Прямо как Сан-Миниато в моей родной Флоренции, – сказала она Скриппсу. – Глянь-ка, сын мой, – сказала она, – настанет день, и твою музыку будет играть симфонический оркестр Фиренци  [5].

Скриппс, бывало, часами смотрел на эту вывеску, пока мать спала, закутавшись в старую шаль, там, где сейчас, наверно, отель «Блэкстоун». Вывеска производила на него большое впечатление.

«ПОЗВОЛЬТЕ ХАРТМАНУ ОБУСТРОИТЬ ВАШЕ ГНЕЗДЫШКО», – гласила вывеска.

Она переливалась всеми цветами. Сперва ослепительно белым. Он нравился Скриппсу больше всего. Затем вспыхивал нежно-зеленый. Затем красный. Как-то ночью, когда он лежал, прижавшись к теплому боку матери, и смотрел, как сверкает вывеска, подошел полисмен.

– Вам нельзя тут оставаться, – сказал он.

О да, в мебельном бизнесе можно сделать большие деньги, если знать, как за это взяться. Он, Скриппс, знал эту игру вдоль и поперек. Он уже все решил в уме. Он пойдет в Гранд-Рапидс. Птичка затрепыхалась, на этот раз от радости.

– О, какую прекрасную золотую клетку я тебе сделаю, милая моя, – сказал Скриппс восторженно.

Птичка уверенно клюнула его. Скриппс пошел дальше сквозь вьюгу. Снег начинал заметать пути. Ветер донес издалека до слуха Скриппса индейский боевой клич.

Глава четвертая

Где теперь был Скриппс? Шагая в ночи сквозь вьюгу, он лишился былой уверенности. Он направился в Чикаго после той ужасной ночи, когда выяснил, что дом его больше ему не дом. Почему ушла Ава? Что стало с Шалавой? Он, Скриппс, не знал. Да и не хотел знать. Все это было в прошлом. Прошло и быльем поросло. Он стоял по колено в снегу перед зданием вокзала. На вокзале было написано большими буквами:

На платформе валялись кучей оленьи туши, привезенные охотниками с Верхнего полуострова Мичигана и сваленные друг на дружку, мертвые и окоченевшие, припорошенные снегом. Скриппс снова прочитал надпись. Неужели это Петоски?

Внутри вокзала сидел человек, постукивая по чему-то за зарешеченным окном. Он посмотрел на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то навело Скриппса на такую мысль.

Он вышел из сугроба и приблизился к окну. Человек за окном деловито возился с телеграфным ключом.

– Вы телеграфист? – спросил Скриппс.

– Да, сэр, – сказал человек. – Я телеграфист.

– Вот же славно!

Телеграфист взглянул на него с подозрением. Если подумать, какое ему дело до него?

– А что, трудно быть телеграфистом? – спросил Скриппс.

Он хотел сразу спросить, не Петоски ли это. Только он не знал этот великий северный край Америки и хотел проявить вежливость.

Телеграфист взглянул на него с любопытством.

– Слушай, – спросил он, – ты не фея?

– Нет, – сказал Скриппс. – Я не знаю, что значит быть феей.

– Ну, – сказал телеграфист, – для чего ты птицу с собой носишь?

– Птицу? – спросил Скриппс. – Какую птицу?

– Ту птицу, что торчит у тебя из-под рубашки.

Скриппс растерялся. Что он за тип, этот телеграфист? Что за люди вообще идут в телеграфисты? Похожи они на композиторов? Или на артистов? Или на писателей? Или на рекламщиков, пишущих объявления в национальных еженедельниках? А может, они похожи на европейцев, вымотанных и измученных войной, у которых все лучшее уже в прошлом? Может ли он выложить этому телеграфисту все как есть? Поймет ли он?