Елена Колина
Сложные люди
Все время кто-нибудь подросток
Посвящается сёстрам Берте и Кларе
© Елена Колина
© ООО «Вимбо»
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
Предисловие
В моей семье всё время кто-нибудь подросток, при этом неважно, сколько кому лет, подростковый кризис со всеми его бешеными переменами может настигнуть хоть в пять лет, хоть в тридцать и даже в восемьдесят. Все мамы в моей семье разные, любят нежно… ну, пусть не всегда нежно, иногда сложно, иногда требовательно и яростно, мамы разные у нас: и холодная, и трепетная, и отстранённая, и давящая. Но какой бы ни была мама, подросток всегда одинокий путник. Мама и сама может внезапно стать подростком.
Моя мама контролировала меня или развивала независимость? А я, как я воспитываю детей, не слишком давлю? Соблюдаю ли границы, не заблудилась ли между «хочу знать» и «хочу всё про тебя знать»? Умею ли я выражать свою любовь, могу ли хотя бы подать знак, что люблю? Живу как самоценная личность или как инструмент для чужого эмоционального комфорта?
Но вот что по-настоящему интересно: оказывается, всё наше – любови и обиды, бинарные оппозиции «что такое хорошо и что такое плохо», наши частности мало того, что могут послужить иллюстрацией к учебнику психологии, но и с аптекарской точностью укладываются в историю воспитания, историю страны.
Всё началось, как и положено, в начале… Избалованные любовью девочки-сестрички, война, блокада. Одни, без взрослых, Берте тринадцать, Кларе четыре, как они выжили в блокаду? Мы не представим, не поймём, как Берта выжила сама и сохранила ребёнка, можем лишь покачать головой или заплакать. …Но что это означало для них, какими мамами они стали, что, как при игре в колечко, передали нам – стойкость, комплексы, душевное сиротство, волю, безволие?
Смотрите, вот девочки, им нельзя быть дочками, у них нет мамы, им нельзя – всё, кроме войны. А вот и любимые шестидесятые: смысл твоей жизни – дело, которому ты служишь, а твой ребёнок сам себя растит. Книжные семидесятые, твоя внутренняя жизнь, замкнутость на своих переживаниях, на своём культурном контексте сама по себе является частью эпохи: ты живёшь в книжном шкафу, отгоняя реальный мир, как надоедливую муху, – мешает читать, в глазах у тебя «я хорошая девочка, чего изволите?». В восьмидесятые всё так спокойно и размеренно: ты балуешь ребёнка изо всех сил, детей балуют, кто-то больше, кто-то меньше, но общие тенденции ясны: ребёнок имеет значение. Ох, девяностые, у тебя уже собственный травматический опыт, впрочем, переживаний достаточно во все времена. …Во все времена самая значимая фигура космического масштаба – это мама, но где же в этом узоре мужчина, отец?
Мужчина – это фигура умолчания. Мужчина воюет или работает. Папа на войне или папа на работе, воюет строит, руководит, изобретает… В семейной жизни мужчина не претендует даже на то, чтобы управлять всем из-за кулис, он далёкий бог, разве мы можем сказать ему, что мёрзнем зимой в рваных туфлях?.. Мы уважаем его, боимся обеспокоить собой и обожаем издалека. И даже когда отец появляется как очень значимая фигура, учит, рассказывает, знакомит с миром, мы не просим его о помощи, не хотим показаться уязвимыми, боимся потерять его уважение. Бояться и уважать отца и бояться потерять его уважение, в сущности, одно и то же.
Ну, а что сейчас, сегодня? Мы ведь живём в семейном сценарии, не сами по себе. Что, если комплексы нашей прабабушки высунутся из прошлого, как синяя рука в страшилке: синяя рука вышла из дома, синяя рука входит в комнату, синяя рука – хвать правнучку! Я дружу со своими детьми? Мы когда-нибудь разговариваем? Дети – это неотъемлемая часть нас или мы должны защищать от них свою отдельность? Знают ли мои дети, что мама тоже совершала плохие поступки? Знают ли они о тех, кого с нами больше нет, уникальных, неповторимых, тех, кто повторяется в нас?
Популярная идея «мама виновата» как будто специально способствует разрыванию связей. Стремление понять другого человека заглушается модными терминами «токсичность» и «обесценивание». Кто отвечает за наш невроз, печали, неудачи? Как кто? Мама!.. Мама – это фигура, которую мы массированно атакуем, хотим и слиться с ней, и отделиться, перебираем обиды, культивируем боль. Наши чувства важны, очень важны!
Но вот неожиданная в своей очевидности мысль, которая не всегда приходит нам в голову: наши чувства важны, очень важны! Мы прекрасно знаем, что наши чувства очень важны… что здесь нового? А вот что нового, чуть не забыла! У других тоже есть право на чувства.
И наконец для самых моих внимательных читателей, тех, кто заметит «о-о, этот персонаж мне знаком и ситуация знакома»: мне было очень важно переосмыслить историю, показать, что в одних и тех же декорациях рождаются совершенно разные чувства. Что было смешным, оказывается серьёзным, а что, казалось, всерьёз – видится смешным. …Наши чувства важны, но и у других есть право на чувства. Каждый из нас – часть семейного сценария, и это герменевтический круг: мы можем осознать себя, только понимая других, ведь одновременно являемся и авторами, и персонажами этой истории. Из понимания, что у других тоже есть чувства, построим мостик, держась за хлипкие перильца, со смехом и смирением перейдём на другой берег, на том берегу нас ждёт любовь.
Часть первая
Травма поколений?
Подростком быть нельзя!
Я шёл зимою вдоль болота
В галошах, в шляпе и в очках.
Вдруг по реке пронёсся кто-то
На металлических крючках.
Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел, подпрыгнул и исчез.
И долго я стоял у речки,
И долго думал, сняв очки:
«Какие странные дощечки
И непонятные крючки!»
Д. Хармс
С 1941 по 1943 годы в Ленинграде, на Владимирском проспекте, дом 7, вдвоем, – вдвоём, без взрослых, жили две девочки, вернее, девочка и ребёнок: Берта, 13 лет, и Клара, 4 года. Как они выжили одни, без взрослых? Даты эти – 1941–1943 – не надо называть, всем понятно: то, что в это время в Ленинграде тринадцатилетняя девочка выжила сама и сохранила ребёнка, это чудо. Настоящий подвиг. Но Берта же не родилась героиней?
Мама, голубоглазая мамочка-Сонечка, была нежная, красивая, избалованная. Баловство – крепдешин, креп-жоржет, духи «Красная Москва», пудра «Красная Москва». Отношения в семье были патриархальные: муж – добытчик, защитник, жена – прекрасный цветок. Большая по тем временам разница между Сонечкиными детьми – девять лет – объяснялась тем, что Сонечка понимала, что прекрасна сама по себе, без детей, берегла красоту и не хотела рожать подряд, одного за другим. На портрете, сделанном в фотоателье, вовсе не «мать детей», а юная красавица, застенчиво знающая цену своей красоте; на маленькой фотографии на паспорт – полудетское нежное большеглазое личико. Портрет потом куда-то пропал. …И что же, других фотографий не осталось? Ну а как могли остаться фотографии, если было потом, у ее мужа была другая жена? Другая жена выбросила фотографии на помойку или сожгла в раковине. Как это возможно?! Возможно. Ревность к прошлому – страшная штука. Многие хотят, чтобы до них ничего не было, чтобы жизнь началась с них.
Берта тоже предпочла бы быть единственной – единственной для мамы, конечно. Когда Клара родилась, Берта так расстроилась, что из дома ушла, гуляла по Невскому, стояла на Аничковом мосту, смотрела на воду, думала: «Вот не приду домой, пожалеют!» Она была разумная девочка с уравновешенной психикой и не собиралась прыгать в Фонтанку, но думать «они еще пожалеют» было приятно. Предыдущая ситуация ее больше устраивала. Каждому разумному человеку ясно: лучше быть единственным ребёнком, мама – ее, папа – он большой роли не играл, ушёл на работу – пришёл с работы, но все-таки… Лучше, чтобы у тебя совсем никого не было, никаких братьев-сестёр, лучше быть единственной любимой. Имя ребёнку дали красивое – Клара, Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет… Но там, дома, вовсе не Клара, а кулёк какой-то. Лежит, кричит, раздражает… Мама к ней по первому зову бросается, ласково говорит кульку Кларуся. Подумать только, Кларуся! Берте, может, тоже хочется закричать, и чтобы мама к ней бросилась.
