Сложные люди. Все время кто-нибудь подросток - Колина Елена

Конечно, со временем Берта смирилась и привыкла к Кларе, к тому, что она есть. Ревность осталась, но спряталась глубоко, смирно сидела, как злая собака в будке. Привычка сыграла роль и мамино отношение к ситуации: она ни разу не попросила покачать Кларусю, посидеть с ней, погулять. Нежная избалованная Сонечка сумела избежать неравенства между «уже большой» и младенцем, правильно обозначить своё отношение к девочкам. Каждая чувствовала себя самой любимой, единственной: Кларуся маленькая, она ее всё время тискала, целовала, причёсывала, наряжала, Берта – нежно и уважительно любимая, старшая. Ну, а к тринадцати годам школьная жизнь и подружки у Берты были на первом месте… и на тайном первом-первом месте был кое-кто… Мальчик из дома напротив, окна выходят в их двор. Мама видела, что вечерами Берта как бы рассеянно смотрит во двор и невзначай встаёт у окна, постоит посмотрит и вдруг раз – и будто нет ее, и будто никого нет вокруг, ничего не слышит-не видит. Должно быть, мальчик вечерами подходил к окну, и у них случались нечаянные свидания. Сонечка улыбалась ласково – растёт Бебочка, любимая дочка, ее маленькая взрослеющая девочка, уже до свидания в окне доросла.

И вот – война. Блокада. Отец Берты и Кларуси на фронте, голубоглазая Сонечка с девочками в комнате в коммунальной квартире на углу Невского и Владимирского. Летом, когда началась война, Берте исполнилось 13 лет, а Кларусе 4 года. Обе девочки летние. Первого сентября завуч попросила учениц подготовить классы к занятиям. Большинство девочек были в Ленинграде, и они все вместе мыли полы, расставляли парты, развешивали по стенам портреты писателей, карты. Школа находилась в двух минутах от дома, все подружки жили вокруг школы, по одну сторону Невского, и вихрем носились из одного дома в другой. Берта прибегала домой только поесть и обняться с мамой.

Мама не выпустила ее из дома восьмого сентября: в этот день была первая бомбёжка города. Бомбили Бадаевские склады. Окна их комнаты выходили во двор, окна кухни – на Владимирский проспект, – ничего интересного не увидишь. Склады горели несколько дней. Берта слышала от взрослых, что это смерть для города – на складах запасы продовольствия. Но соотнести слова «смерть для города» и реальная смерть, тем более по отношению к себе, было невозможно. Берта выпросилась к подружке, и с ее балкона они смотрели на невиданное зарево в небе. Это было волнующе: взрывы, испуганные глаза взрослых и какое-то особенное осознание беды – не настоящей беды, а своей значимости как свидетеля беды.

Маму забрали в больницу пятнадцатого сентября. Берта страшно испугалась. Не за маму: врач велел не волноваться, так сказал: «Не волнуйся, через неделю будет полный порядок». Берта не волновалась, она привыкла доверять взрослым – как взрослые, учителя или врачи, говорят, так и нужно поступать. Но как эту неделю без мамы прожить? Как прожить неделю без мамы?! Ведь у нее столько дел, и ни одно из них не предусматривает приклеенного к ней ребёнка! Ребёнок, Кларуся, – вот она, скуксилась, свернулась клубком на маминой кровати… Неужели придётся быть с ребёнком? А как же школа, подружки? Если бы папа был дома! Но папа на фронте.

Как это звучало для Берты – «папа на фронте»? В свои тринадцать лет она твёрдо знала: родители вечны. С папой на фронте ничего не случится, с мамой в больнице тем более ничего не случится. Фронт и больница звучат драматично, но с мамой и папой ничего не может случиться.

Представив свою жизнь на ближайшую неделю, Берта пришла в ужас. Она должна быть с Кларой семь дней по 24 часа минус сон. Ребёнку четыре года, как ни крути, одного не оставишь. К тому же Кларуся была, как говорили соседи, «тот еще фруктик» – своевольная, заласканная, зацелованная. Ни на шаг не отпускала маму. Как пушинка, прилипшая к юбке, болталась с ней повсюду – на кухню, в ванную, стояла за дверью туалета и подвывала «ма-а-ма». Соседки – в двух комнатах жили соседки как на подбор, две строгие старые девушки, лет каждой около ста, – не одобряли Сонечкиных методов воспитания: у милой красивой Сонечки очень избалованные дети! Подростку Берте позволено болтаться по подружкам, избегать всех домашних обязанностей, а малышке Кларе позволено приблизительно все: ныть, липучкой приклеиваться к маме, капризничать. Да и одевала их Сонечка слишком уж нарядно!

…Берта мысленно перебирала предстоящие неприятности. А кто будет спать с Кларой, пока мамы нет? После того как папа ушёл на фронт, Клара перебралась спать к маме. Спала тревожно, могла за ночь пару раз проснуться, мама тихонько пела, забалтывала, заглаживала. Неужели Берте теперь еще и спать с ребёнком?!

Вечером первого дня без мамы Берта нарядилась в мамино крепдешиновое платье, нацепила бусы. Покрутилась перед зеркалом, добавила к платью туфли на каблуках, повертела головой, как птица, поглядывая по сторонам, как будто кто-то может ее увидеть и отругать. Выскользнула в коридор, проковыляла к входной двери, спустилась во двор. Встала у входной двери. Не идёт ли?.. Ради него всё – платье, бусы, каблуки. И вот – чудо! – он вышел в чем-то большом, с чужого плеча, встал у подъезда. Так они постояли, иногда искоса смотря друг на друга, оба делая вид, что просто вышли постоять, – она на каблуках, он в отцовском пиджаке. Стояли смотрели друг на друга, пока Берта не услышала – о господи, Клара на весь двор орёт «ма-а-ма!», в голосе паника. Берта помчалась наверх, спотыкаясь и теряя туфли… Вот же надоедливый ребёнок, не понимает, что мама в больнице! А чем ее, кстати, накормить? Как вообще зажигается керосинка? Мама не разрешала даже трогать керосинку, да Берта и не стремилась научиться, у нее своих дел миллион, сто тысяч миллионов.

Утром они пошли в больницу.

В больнице девочек полюбили: красивых все любят. А девочки – красивые, у обеих и не славянские, и не семитские черты, тонкие лица приглушенных акварельных красок, в больнице говорили, что они похожи на итальянок. Берта русая, с длинными косами, еще по-детски щекастая, черты лица чёткие и аккуратные, носик маленький, вся такая пряменькая, ладная. Клара хорошенькая как куколка – глазки-щёчки-губки, трогательные косички с бантами, красная панамка. Клару в больнице называли Красная Шапочка.

Название Сонечкиной болезни звучало странно, некрасиво – пузырчатка. Что за пузырчатка такая, от слова «пузырь»? Как будто злая насмешка над Сонечкой, всегда такой изящной, над ее нежной красотой, что она умирает от такой некрасивой болезни. А она умирала.

У нее не было шансов. Если мы сейчас обратимся к Википедии, то узнаем: пузырчатка, или пемфигус, – это тяжёлая, потенциально смертельная аутоиммунная болезнь. Спровоцировать болезнь может психологическое перенапряжение, истощение эмоциональных ресурсов, а также пищевые продукты, содержащие тиолы (брокколи, цветная капуста) и танины (маниока, манго). …Господи, брокколи, манго?..

Сонечкин случай: психологическое перенапряжение, истощение эмоциональных ресурсов, и вот – болезнь. Насколько же бедная нежная Сонечка была не способна к психологическому напряжению, к трудностям, если заболела первой же блокадной осенью, в сентябре?..

Следующую неделю каждый день – как говорили соседки, «каждый божий день» – Берта с Кларой ходили в больницу к маме. Можно было бы и не каждый день, но Берте было проще отвести Клару в больницу, чем весь день ее жалеть. Слушать тихий плач. Особенно раздражало, что Кларуся плакала тихо, будто окончательно разуверившись в жизни. И даже не спрашивала, где мама, понимая, что ответ «мама в больнице, ты же знаешь» ничего ей не даст.

Чем выносить безутешные нотки в этом молчаливом «где мама», лучше пойти в больницу. К тому же «мы пойдём к маме, если ты…» был способ шантажа, только шантажом можно было от этого ребёнка чего-то добиться: накормить, умыть и причесать. Причёсывать – ужасно: тонкие волосёнки путаются, прежде чем заплестись в косички. Клара, маленький избалованный любовью ребёнок, не хочет причёсываться и хочет маму – сейчас. Берте казалось, что Клара вырывается, хнычет «больно», требует маму из чистой вредности, она ведь знает, что мама в больнице!