Искупление - фон Арним Элизабет

Смириться с подобным они не могли, да так и не смирились. С Милли Ботты обходились тепло и ласково, большинство братьев были нежно к ней привязаны, хотя в глубине души все хорошо помнили, что совершила ее сестра. Безнадежно было пытаться стереть Агату из памяти, однако им удалось начисто изгнать ее из разговоров. Роль свояка Эрнеста выпала какому-то хозяину гостиницы, субъекту, что кланяется вам в дверях и потирает руки, субъекту, что перед отъездом предъявляет вам счет, который вы оплачиваете. Хорошенькое дело – впутаться в такое! Подобных связей еще не бывало в их семье, даже ничего отдаленно похожего не бывало. Альпы стали для Боттов болезненной темой, о них старались не упоминать. Слово «отель» бросало их в дрожь. Собравшись в Италию, они предпочли путешествие через Мон-Сени и Модан [3], а когда их новоиспеченный родственник Ле Бон (по их мнению, ему куда больше подошло бы имя Ле Мове) [4], сердечный, радушный человек, который даже к завтраку выходил в блестящем черном пиджаке и белом галстуке, желая подружиться с Боттами, первым делом пригласил их приезжать, останавливаться у него в отеле и жить там, сколько им заблагорассудится, причем совершенно бесплатно, те сочли такое предложение смертельным оскорблением и оставили его без внимания. Когда Агата прежде всего поспешила написать Эрнесту письмо с извинениями и даже с уверениями в сестринской любви, ибо ей, большой оптимистке, было всего девятнадцать, тот не только не стал его читать, но и запретил Милли даже прикасаться к нему. И вот Ле Бон, наконец, умер, причем принял смерть на руках у жены, а это место он редко покидал, и после двадцати пяти лет пребывания там был вовсе не прочь воспользоваться возможностью его оставить, ибо, иногда думал он со вздохом, la bonne Agathe [5], как он ее называл, была такой энергичной – d’une énergie formidable [6]. Под конец Ле Бон смертельно устал от суровости жизни и уже на краю могилы вдруг осознал, как мало радости она ему принесла. Когда же он, наконец, скончался, Ботты так и не узнали, что «эта тварь» – так они именовали его в своих мыслях – покинула мир земной.

Милли ничего им не сказала. Сообщить им значило бы обнаружить свой обман и неповиновение. Вдобавок упоминать имя Ле Бона было запрещено. Милли даже думать не хотелось, что бы отразилось на лице Эрнеста, заговори она вдруг о Ле Боне. Милли рассказала о его смерти Артуру, и тот добродушно, но без малейшего интереса отозвался: «Бедняга», – после чего Ле Бон сгинул окончательно, лишь письма Агаты хранили память о нем.

И в письмах Агаты он засиял вдруг доселе невиданным ослепительным светом. Сестра с самого начала описывала свое замужество в самых восторженных красках, выражая в письмах бурную, пожалуй – даже чрезмерную, радость, так что Милли хорошо знала, как сильно Агги любит своего швейцарца и как счастлива с ним. Но лишь из посланий, написанных после его смерти, Милли поняла, сколь велика была эта любовь и как необъятно семейное счастье сестры. Каким слабым, беспомощным утешением казались ее соболезнования и слова сочувствия перед этой неистовой скорбью. Все двадцать пять лет письма Агаты были пронизаны романтикой и пестрели описаниями швейцарских лугов, гор, лунных ночей, а еще тех чувств, что вызывает такое окружение, когда любовь шествует рука об руку с вами; теперь же они были насыщены поэзией. Похоже, Агги увлеклась чтением стихов, и в ее памяти отложился изрядный запас. Милли с Артуром тоже прочли немало стихов в те тихие греховные дни, но в ее письмах поэзия не появлялась: она не приводила цитат и не переписывала стихотворений строфу за строфой. Что же до писем Агаты, они так изобиловали стихами, что трудно было отыскать место, где бы кончались цитаты и начинались ее слова. Теперь она почти не рассказывала о себе. Ее письма состояли из великих мыслей и страстных стихотворных воззваний поэтов к Ле Бону. Шелли, Теннисон, Мэтью Арнольд – все они служили зерном для элегической мельницы Агаты, и все они, если верить ей, в мыслях своих пророчески обращались к Ле Бону. Они описывали его, уверяла Агги.

Милли только изумлялась. Эти письма post mortem [7] взволновали ее необычайно. То была любовь. Настоящее пламенное чувство. Даже конверты, обведенные траурной каймой, казалось, обжигали ей пальцы черным огнем. Подумать только: и такую страсть разжег какой-то швейцарец! Милли никак не могла выбросить это из головы. Если не считать самого начала их с Артуром романа, она никогда не испытывала чувств, которые обуревали Агату день за днем и принимались как нечто естественное. Милли вдруг поняла, что в сравнении с бурной горячей кровью сестры в ее жилах течет водянистое молоко.

– Поразительно, как сильно Агги любила мужа, – сказала она как-то Артуру во время одной из их встреч, еще под впечатлением от полученного недавно письма.

И Артур снова добродушно, но без малейшего интереса произнес:

– Бедный малый.

Никогда прежде сестры не обменивались письмами так редко, но скудость эту они восполняли необычайной длиной посланий, пространных ровно настолько, сколько вмещал конверт без дополнительной марки. После смерти Ле Бона переписка вовсе пошла на убыль, а раз или два конверты приходили без марок, и Милли поняла, что печаль сестры, должно быть, слишком сильна. Но как прекрасно держалась Агги, управляла отелем, несмотря на глубокую скорбь, продолжала вести дела, как того желал бы Гастон, даже решилась на новые усовершенствования: превратила свое заведение в горнолыжную гостиницу и открыла ее до конца сезона, узнала Милли из писем. Такое бесстрашие и решимость заслуживают награды: Агги ждет успех и счастье, с гордостью думала Милли, но, когда вспоминала весь путь сестры с того дня, как та взяла собственную судьбу в свои руки и сбежала из дома Эрнеста, к ее радости примешивалась тоска. Успех и счастье приходят к тем, кто ничего не страшится и бросает вызов жизни, к тем, кто твердо идет к своей цели, а не сидит дома, боязливо улыбаясь мужу.

Впрочем, прежде, за несколько недель до смерти Эрнеста, когда Милли не подозревала, что мужу обо всем известно, ее вовсе не терзала тоска. Напротив, она была вполне довольна своей жизнью, ей нравилось, что в Титфорде ее любят, а Ботты всегда так приветливы и заботливы, и втайне от всех, как ей тогда казалось, она наслаждалась привязанностью Артура.

А может быть, задумывалась Милли порой, она больше дорожила собственной привязанностью к нему?

Что ж, возможно. Это неважно, думала Милли, по-матерински наблюдая (а взгляд ее оставался добрым и любящим, несмотря на греховную жизнь) за Артуром, пока тот прихлебывал чай и грел худые руки о чашку. Если после десяти лет близости еще существует привязанность, какая разница, чья она?

Конечно, она была права насчет твердости Агги. О, Агата была стойкой, как гранит. В ней скрывалось столько мужества, что за целую четверть века в ее письма не проникло ни единого слова, которое не дышало бы безмятежной радостью и счастьем, потому что с самого начала Агата стиснула зубы и твердо решила, что ни Милли с ее обеспеченной уютной жизнью, ни враждебные несправедливые Ботты, в чью семью вошла ее сестра, никогда не узнают, как жестоко она наказана.

Да, она несла суровое наказание. Ботты, верившие в справедливое возмездие, обрадовались бы, если б узнали, хотя брак ее действительно оказался удачным… во всех отношениях, кроме одного, и это единственное условие было настолько важным, что его отсутствие подточило силы Ле Бона, вечный голод и тревоги свели его в могилу, а изможденная Агата превратилась в скелет. Дело было в деньгах. Деньги водятся там, где мужчина спокоен и благодушен, а жена его не высохла так, что остались лишь кожа да кости. Ле Бон, по природе своей человек добрый, но хозяин никудышный, находил счастье в блаженном спокойствии. «La tranquillité avant tout» [8], – любил он повторять в начале их семейной жизни, еще прежде, чем голод и нищета сломили его, когда Агата с укором твердила: «L’amour avant tout [9]». Эта ее вера немало удивляла Ле Бона, который ни за что не сбежал бы с Агатой, если бы та не сбежала с ним: он не был по натуре бунтарем и на самом деле, если и испытывал amour, не пылал великой страстью. Беспомощный перед семейной жизнью с бесконечным потоком презренных забот, Ле Бон с каждым годом все больше нищал, что же до Агаты, позднее ей пришлось заменить слово «amour» на слово «le manger» [10].