Искупление - фон Арним Элизабет

На двадцать пятый год их жизни в супружестве он начал умирать; не от какой-то определенной болезни, заверил врач, неохотно взобравшись на гору по вьючной тропе, но, очевидно, от неспособности жить дальше. Да он и не хотел жить дальше. С него хватило. Стоило ли жить, когда в доме было так холодно, в желудке так пусто, а в тощей жесткой постели так неуютно? «Довольно, с меня довольно», – решил он. «C’est assez» [11] – последнее, что смогла разобрать склонившаяся над ним в отчаянии Агата, но и в этом прощании Ле Бон остался прежним добряком, потому что на самом деле хотел прошептать: «C’est trop» [12]. Но такие слова больно ранили бы его бедную верную amie [13]. Мягкий и учтивый до последнего вздоха, Ле Бон умер, а гостиница была тотчас продана за сущие гроши владельцу большого отеля из долины внизу, который уже давно присматривался к ней, ибо желал приобрести небольшое dépendance [14] высоко в горах, чтобы наиболее активные из его постояльцев могли совершать туда прогулки.

Агату оставили вести счета. Место ей предложили отчасти из доброты, отчасти потому, что она хорошо знала это дело, отчасти оттого, что услуги ее стоили дешево. Она согласилась, несмотря на нищенскую плату, а куда ей было еще идти? Агате нужно было где-то жить, а теперь, когда Гастона не стало, ей еще меньше прежнего хотелось писать Милли о том, что она бедна, и признаваться, что в деловом отношении ее муж оказался совершенно беспомощным. Агата столько лет высоко держала голову, как подобает жене успешного, процветающего владельца отеля, теперь же, сломленная, без фартинга в кармане, меньше, чем когда-либо, желала она сдаться на милость Боттов. Вдобавок какой был в этом прок? Безжалостный Эрнест навсегда оторвал от нее Милли, и той, по ее собственному признанию, до сих пор приходилось прятать их письма. Так что если даже Агата унизится настолько, что станет молить о помощи, то, весьма вероятно, встретит презрительный отказ. Просить о помощи? Вдова Гастона – просительница? Ну нет, уж лучше голодать, с ожесточением говорила себе Агата.

Она вела чужие счета и угрюмо наблюдала, как небольшое денежное вложение и совсем немного деловой хватки способны превратить неудавшееся дело Гастона в процветающее предприятие.

Как раз тогда Агата обратилась к поэзии. Прежде тяжелая, изнурительная работа занимала все ее дни, теперь же ей почти нечем было себя занять, и впервые за многие годы она не голодала. Частенько вместо чаевых благодарные священники ей дарили перед отъездом из отеля маленькие томики стихов. Это были сборники из «Золотой сокровищницы» [15] и «Оксфордских книг поэзии» [16]. Она внимательно изучила «Тирсис» [17] и «Адонаис» [18], а также «In Memoriam» [19], ей казалось невероятным, даже сверхъестественным, как все эти поэты могли писать о Гастоне и в память о нем. У Агаты не было средств, чтобы часто отсылать письма сестре, ведь марки стоили дорого, а жалованье уходило на оплату траурного платья, которое пришлось купить в кредит, но когда она садилась писать, прочитанное наполняло ее послания великой скорбью и они походили на погребальный плач, повергая Милли в изумление. В своей комнатке под самой крышей Агата старательно и решительно переписывала неуклюжими пальцами великолепные стихи. От тяжелой работы дома и в саду руки ее огрубели и заскорузли, пальцы не слушались, но никакие трудности не могли помешать Агате поступить так, как она считала правильным, а это, по ее разумению, и было единственно верным. Она видела свой священный долг в том, чтобы показать Милли, а благодаря нескольким оброненным ею словам, возможно, и всем злобным, мстительным Боттам, каким человеком был Гастон на самом деле: благородным. Таким он и покинул этот мир: благородным, терпеливым, не оцененным по достоинству. Думая об этом, Агата плакала, горькие слезы сожаления о Гастоне, жгучие слезы негодования и обиды на безжалостных Боттов, непреклонных в своей многолетней ненависти, лились из ее глаз. Теперь, когда Гастона не стало, сестренка Милли была единственным на свете существом, любившим ее, но враждебное семейство разлучило их, окружило Милли неприступной стеной, и у них оставались только письма. «Ради Милли, – говорила себе Агата во время одиноких прогулок (а она теперь часто бродила в морозных сумерках по заснеженной дорожке, ведущей наверх, в горы), – я не колеблясь, с радостью отдала бы жизнь». Но Милли не нужна была ее жизнь. То, что могла бы дать Агата, никому не было нужно, а она могла бы дать много, и так щедро, из одной лишь преданности.

И Агата плакала. Но однажды в конце марта, когда снег начал таять и в траве яркими россыпями распустились вдруг цветы горечавки, словно по склонам разлился поток из исполинского ведра Господня, а последние из гостей-лыжников стали готовиться к отъезду, Агата увидела в «Континентал дейли мейл», той английской газете, которую новый владелец отеля выписывал для своих clientèle [20] из-за ее дешевизны, заметку о смерти Эрнеста.

Новость ее потрясла. Агата отошла к окну и скользнула по стеклу невидящим взглядом. Эрнест умер, и вместе с ним исчезла его злоба. А малышка Милли теперь вдова, и на ее долю выпали те же страдания, которые пришлось пережить ей самой: одиночество, грызущая тоска по утраченному.

Подробностей Агата не знала. О смерти Эрнеста упомянули в статье под заголовком: «Уличное движение в Лондоне вызывает тревогу – растет число катастроф», объединив несколько трагических случаев. Но имя и адрес пострадавшего тотчас привлекли ее внимание, и, прежде чем отвернуться от окна, Агата приняла решение.

Теперь никакие препятствия не разделяли их с Милли. Как ни печально, они потеряли мужей, и обе были свободны. Агата знала, где теперь ее место – рядом с сестрой. И пусть встреча с остальными Боттами причинит ей боль, она это стерпит; да, она готова вынести любую муку, ведь ей и не такое приходилось терпеть, лишь бы быть рядом с Милли в ее горе. Эрнест был предан своему клану, и, хотя теперь он мертв, она все равно это скажет: с ней он обошелся жестоко. Впрочем, судя по письмам Милли, в остальном он жестокостью не отличался. Похоже, сестра была с ним счастлива, особенно в последние годы, и, разумеется, у нее было все, что только можно купить за деньги. А Агата так устала от бедности и вдобавок страшилась будущего – что станет с ней, если владелец отеля выставит ее за дверь? Рядом с Милли она найдет наконец пристанище, надежную тихую гавань, пусть даже печальную. Впрочем, Агата так поспешно решила ехать к сестре вовсе не из-за ее богатства, просто богатство сделало это возможным.

Полная решимости, как и всегда, когда дело касалось кого-то из близких, она тотчас отбросила бухгалтерские книги, собрала пожитки, такие скудные, что они с легкостью уместились в небольшой сумке, с которой она когда-то сбежала из Титфорда (да еще место осталось), и, возможно, в последний раз сошла по вьючной тропе к большому отелю в долине. Агата так твердо заявила хозяину, что он должен ссудить ей деньги на дорогу до Лондона, что тот, точно завороженный, немедленно согласился. Сестра все вернет, пообещала Агата, гордо вскинув иссохшую голову. У нее богатая сестра…

Владелец отеля уже собирался оплатить проезд несчастной мадам Ле Бон, этой замечательной женщине, что так много выстрадала и чья гостиница досталась ему так дешево, в качестве прощального дара, но после ее заверения в благосостоянии сестры тотчас согласился одолжить ей денег, подумав: если сестрица богата, глупо отказываться от оплаты, – а бедняжка Ле Бон рассыпалась в благодарностях даже за эту ссуду.