Искупление - фон Арним Элизабет

Агата добралась до Лондона около полуночи и намеревалась сейчас же отправиться в Титфорд, чтобы прижать Милли к сердцу, как это сделала она, когда вернулась домой в тот далекий день: прижала ее к сердцу и пообещала нежно любить, заботиться о ней. Да, так она и сказала – Агата запомнила каждое слово. Только вот осуществить намерение не удалось: оказалось, что последний поезд на Титфорд уже ушел. Тогда твердой рукой она подхватила сумку (подобные усилия были для Агаты детской забавой: тяжелый труд сделал ее жилистой и выносливой) и побрела по ночным лондонским улицам в поисках дешевого жилья. До Блумсбери она дошла пешком – ей ничего не стоило совершить подобную прогулку, – тоже припомнив (как и Милли на следующее утро), что там многие сдают комнаты внаем, и тоже подумала, что было бы неплохо провести ночь там, где прошли годы ее юности. По пути она заблудилась и оказалась на Пикадилли-серкус, хотя направлялась, как ей казалось, в сторону Трафальгарской площади, однако прохожие обращались с ней почтительно, и никто не пытался навязаться ей в попутчики. Когда же наконец она добралась до тесных кварталов своего детства, то, несмотря на поздний час, не смогла удержаться и, прежде чем искать комнату, решила задержаться всего на минутку, только бросить взгляд на дом, где когда-то жила вместе с Милли, после минувших лет и всего, что произошло за эти годы. Сердце ее готово было разорваться от переполнявших чувств, когда она увидела ту же табличку, которую заметила Милли на следующее утро.

Агата остановилась, не сводя глаз с дощечки, и в свете ближайшего фонаря смогла разобрать надпись.

Как странно. Вот так удача, и как вовремя.

Шел уже второй час ночи, спящий дом покоился в тишине, но Агата поднялась по ступеням и позвонила.

Табличка гласила: «Сдаются комнаты внаем». В объявлении не говорилось, что нельзя снять комнату на ночь, сказала себе Агата, когда на звонок никто не вышел, и решила звонить до тех пор, пока ей не откроют.

Первым оказался полицейский, медленно обходивший квартал. Посмотрев на даму и ни слова не сказав, он пошел своим путем.

Следующей была женщина из соседнего дома: высунув голову из окошка второго этажа, она сказала, что звонить бесполезно – никто ее не услышит – но если нужна комната, она сама…

И потом уже показалась дама-управляющая. Сонная, в халате, она опрометью кинулась к двери: безотчетное чувство, что на крыльце не все благополучно, пробудило ее от дремоты. Хозяйка проворно отодвинула засов, и как раз вовремя, чтобы помешать этой гарпии из соседнего дома, этой подлой стервятнице, которая нагло лезет не в свое дело и норовит умыкнуть чужих постояльцев, увести у нее квартирантку.

– Ах, бедняжка, дорогая моя бедняжка! – воскликнула дама при виде высокой, одетой в траур фигуры (даже в этот час она не забыла выразить гостье сочувствие при встрече).

– Мне нужно переночевать, если это возможно, – сухо сказала Агата и, не дожидаясь приглашения, вошла в дом и решительно поставила сумку на столик в прихожей.

– О, именно это я и хотела вам предложить, – заверила ее хозяйка, не успев взглянуть на ее ботинки.

Так Агата и оказалась в их прежнем доме на следующее утро, когда появилась Милли, но сестры не узнали друг друга.

Глава 5

Совершенно измученная, Милли сразу после завтрака рухнула в постель и мгновенно провалилась в сон, а когда проснулась, было темно: оказывается уже наступил вечер.

Милли села на кровати и машинально привела в порядок волосы. Освещенное окно в доме напротив давало достаточно света, и она заметила, что поднос с завтраком исчез. Значит, пока она спала, кто-то побывал в комнате, а она не услышала ни звука, ни единого звука за весь день.

«Благословенный сон! Несуетная птица!» [21] – вспомнила Милли (Артур читал ей так много стихов, что не все запомнились точно). Желание цитировать возвышенные строки объяснялось необычайным душевным подъемом: на несколько часов она погрузилась в полнейшее бесчувствие, сбросила непомерную тяжесть жизни и проснулась освеженной, головная боль исчезла, мысли прояснились. Милли даже не сразу вспомнила, что оказалась в положении беглянки и кающейся грешницы. Когда же память вернулась к ней, мысль эта глубоко ее потрясла, разрушив блаженное чувство покоя. Неужели она и вправду такая испорченная? Да, конечно. Теперь Ботты уже знают о ней все, и вот это как раз и делало ее грешницей. Эрнест уличил ее. Если бы никто не узнал…

Милли решительно отбросила эти постыдные мысли, весьма далекие от покаяния. Ну вот, она опять переживала из-за огласки, искала прибежища в обмане. Сейчас она встанет и, если не слишком поздно, выйдет на площадь прогуляться, а заодно попытается направить мысли в верное русло. Тем временем ее комнату приведут в порядок и приготовят постель на ночь. Пусть она хорошенько выспалась, но это не повод закрывать глаза на очевидное. Пора принять реальность, совесть не может служить на побегушках у самочувствия.

Ей пришлось ощупью пробираться в тот конец комнаты, где лежал ее капор, поскольку поблизости не оказалось ни спичек, ни свечи, ни электрической лампы, а в доме по другую сторону площади опустили шторы, когда вдруг что-то буквально пригвоздило ее к месту.

Голос.

Милли застыла, напряженно прислушиваясь.

Голос был до боли знаком, но чей он?..

Все еще не в силах вдохнуть, она отвела волосы назад и заправила за уши. Неужели в этом доме и вправду водятся привидения?

Голос доносился снизу. Но чей он? Чей это голос? О боже… чей?

Дрожь охватила ее тело, она ощупью добралась до двери и слегка приоткрыла ее.

Похоже, знакомый голос раздавался из холла. Ему отвечал другой – дамы-управляющей.

Казалось, время вдруг повернуло вспять и завертелось колесом, отматывая назад годы, а завороженная Милли все прислушивалась, глядя в темноту.

– Нет-нет… благодарю вас, уже слишком поздно для ужина, – услышала она отчетливо. – Нет ли для меня писем? Я жду письма. Значит, оно придет завтра с первой же почтой, и тогда я уеду…

– Уедете? – послышался голос хозяйки. – Но это невозможно.

– Как это невозможно? – удивилась ее собеседница.

– Вы можете съехать, лишь предупредив за неделю. Здесь не гостиница.

– Я уеду, как только получу письмо, – жестко повторила дама. – Я жду весточки от своей сестры из Титфорда. Я написала ей сегодня утром и, разумеется, надеюсь, скоро получу ответ…

Милли больше не стала ждать. Распахнув дверь, она выбежала в коридор и попыталась в кромешной тьме добраться до лестницы. Ориентиром ей служила тускло светившая далеко внизу, в холле, лампа. Наконец Милли нащупала перила и, цепляясь за них, начала спускаться. Было так темно, что приходилось идти, нашаривая ногой каждую ступеньку, и все же, хоть и с великим трудом, она продолжала спускаться. То и дело ноги путались в длинной юбке, она спотыкалась, хваталась за стену в поисках опоры, но шла. Наконец спуск закончился, и, охваченная страхом, что знакомый голос исчезнет вместе с сестрой, прежде чем она до нее доберется, что случится несчастье и они опять потеряют друг друга, Милли крикнула:

– Агги! Это я, Милли… Я тоже здесь…

Высокая, закутанная в черное фигура во вдовьем чепце, темная даже в темноте, метнулась к лестнице и побежала наверх, ей навстречу. Она тоже что-то кричала, звала сестру, и последние слова Милли заглушили рыдания в объятиях Агаты.

Ну и ну, подумала хозяйка. Бывает же такое!..

Она стояла у подножия лестницы, скрытая в полумраке, и с изумлением наблюдала, как две ее новые постоялицы сжимают друг друга в объятиях. Как странно, что тихоня миссис Ботт способна на такие эмоции, а вторая квартирантка, та, что с длинным тощим лицом, всхлипывает и что-то лепечет. Скажите, пожалуйста, какая чувствительная! Такого гвалта здесь не слышали с тех самых пор, как съехала мисс Скримджер, не пожелавшая полностью оплатить счет.