Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он освобождается от дневного груза — рюкзака и нагрудных сумок, налокотников, наколенников, всего, — раскладывает предметы экипировки на земле вплотную к частям тела, которые они обслуживают. Так будет проще схватить их в случае надобности. Теперь к ночным ритуалам. Три глубоких вдоха. Подготовить постель. Поесть. Пока он принимает пищу и расстилает постель, ни одно действие не совершается без помех в виде толчков. Неостановимо льется из водоконуса.

Вечер все еще теплый, очень. Ложась, он говорит себе, что колебания земли могут остудить его. С подставленного воздуху тела должен испариться текущий по нему противный пот. Он развязывает опорки, разматывает их, и прохлада овевает его ниже лодыжек. Ощущение приятное, желанное, быстро проходящее.

Он думает, принес ли день дополнения в список ЭНЗ. Перечень важных вещей, которые следует зафиксировать в памяти во всех подробностях, чтобы забыть их в достаточной мере. Но нет ни события, ни эпизода, которые он счел бы заслуживающими забвения. Древоветвь, что рассекла ему левое плечо. Потеря ориентиров в омуте леса. Уровень, стоивший ему завтрака. Ничто не соответствует критериям. Пусть все это размоется в памяти самостоятельно. Перейдет в неопределенность, сольется с туманом. Обретет дар неузнаваемости.

На следующий день выходит рано. Собирается, потом шагает с утренней энергичностью. Через два с половиной часа тяжелого пути по бьющемуся в судорогах лугу он приближается к цивилизации. Морщинистые озера грязного пластика, беглые бумаги. Разбросанные машины, ободранные до каркаса, как на конвейере. Пешеходные дорожки, глубоко истоптанные и разветвляющиеся до путаницы. Диковинно покосившиеся столбы торчат над горизонтом, становятся выше, дергаются заметнее с каждым его колченогим шагом.

Как и бывший Виль-Эмиль, бывший Мажино не имеет на границе застав. Жандармов на посту нет. Но есть простые люди — мужчины, женщины, молодой народ, вплывающий неизвестно откуда в поле зрения. Все с обтрепанными, замызганными, болтающимися рукавами и штанинами. Глаза усталые, ноги едва таскают, пыхтят, останавливаются, рассеиваются. Эмиссары страны побежденных.

Он представляет орды, текущие из города, как в одном из тех фильмов, которые, как он говорит себе, уже перерос. Хромая, с детьми на руках, протягивая руки в воздух и к безопасности. Но количество людей здесь невелико. И они не текут. Они совершают нечто похожее на карабканье по вертикальной поверхности.

Он находит ведущую в город тропу, на которой, по крайней мере в данную минуту, нет других спотыкающихся. Сделав первый шаг, он видит слева человека, перемещающегося по направлению к нему, не переставляя ног. Подобно фигуре из роденовских «Граждан Кале», он оперся лбом на руку и плывет по земле, как на гребне волны. Продолжает движение еще как минимум пять секунд, затем падает назад с обнадеживающим хрустом снаряжения. Пока он силится встать, мимо него проносятся собаки, затем два кролика.

Ближе к городу он минует на дорожке примерно в тридцати ярдах слева человека, полностью одетого в серую фланель. Мужчина стоит между двумя полными мешками, которые опустил на землю, и писает дугообразной гребенчатой струей, прочерчивая воздух почти на все сто восемьдесят градусов перед собой. Он держит свой кранчик двумя руками, но тот все равно неуправляем. Никакого стеснения. Никакого стыда. Джексон Поллок был документалистом.

В городе на него нападает голод, он решает запастись съестными припасами. Потом приходит мысль, что ему надо набрать столько продуктов, сколько он сможет унести. Когда он найдет оазис устойчивости, ему не захочется его покидать.

Проклиная пыльные бури, он продвигается через бывший Мажино. Проходит мимо брошенных запястников и налокотников, сплющенных, рваных, бесполезных, бесполезных. Осыпавшиеся бруски поребриков, высоко расположенный щит с советами, как правильно падать, со схемами, которых он раньше не видел. Пекарская печь, трущаяся о древопень. Люди, спешащие со скоростью черепахи. Большие участки желто-коричневого дерна с длинными призрачными следами бывших улиц и бывших офисных зданий. Земля словно сотрясается в кашле.

Он толкает себя мимо остатков зданий и людей еще тридцать минут. Там его предчувствие подтверждается. Вот она, удобная возможность заработать достаточно флоринов, чтобы остаться в своем оазисе устойчивости на очень долгий срок. В четырехстах футах от того места, где начинается луг, хотя они и кажутся более отдаленными из-за окружающей их ограды, видны отбрасывающие тени, имеющие окна особняки.

В течение двадцати пяти минут он с помощью обеих рук перемещается вдоль ограды, хватаясь за металлические ромбы сетки-рабицы. Пот стекает в левый глаз, обжигает, ослепляет, пока изгиб забора не заставляет его открыть глаза и он не видит в ста футах впереди очередь из ковыляющих мужчин. Крепкие взрослые удаляются от территории особняков. Увечные позы, предсказуемо неопрятная одежда. Место назначения неизвестно, но тоже предсказуемо.

Хватаясь и хватаясь за сетку, он подтягивается к мужчинам. Затем присоединяется к сломанной веренице. Никто не замечает. Сливаясь с колонной, он слышит скрипучее дыхание, шуршание леггинсов. Медленный, глухой топот ног. В том числе и его.

Вероятно, мили две он плетется вместе с рабочими, очередь колышется и снова выпрямляется, словно туго натянутый канат. За время пути четверо шатаются, опрокидываются. Падают плашмя на спины, беспомощно раскидывают ноги и руки. Но он не может остановиться, не может помочь никому встать. Он должен остаться незаметным.

Очередь проходит мимо двух покосившихся металлических столбов, потом перетекает на поле с камнями. Их сотни, большинство отполированы, некоторые шершавые. Кое-какие имеют письмена, цифры, кавычки. Также тут и там разбросаны кресты, наклоненные под тупыми углами или опирающиеся на один луч. Все они дрожат. Эта картина удивляет его. В бывшем Виль-Эмиле кладбище исчезло почти сразу же.

Перед глазами восставшие из могил. Человеческие тела в призрачных лохмотьях, тяжелой поступью бродящие по территории. Они падают, возрождаются, падают, возрождаются. Оглядывают землю, словно ищут, как вернуться в нее. Когда призрак выбирает камень, он наклоняется, фыркает, взгромождает его на одно плечо. Если позволяет равновесие, вытирает лоб. Потом собирается с силами, разворачивается, топает прочь. Никаких колебаний. Никаких угрызений совести. Недвижные мертвецы служат мертвецам, которые не могут перестать двигаться.

Но вот что его удивляет. Почему эта работа не контролируется? Правительством или сильными мира сего. И почему не поставлена на коммерческую основу? Почему здесь нет грузного человека, положившего обе руки на кассу с закрытой крышкой? Он одергивает сам себя. Бесплодное любопытство. Нет причины это контролировать. Почему эти камни предпочтительнее других? Просто бери бессмысленные глыбы, используй их как хочешь, и делу конец. Камень — это не камень, а потом снова камень.

Так и с ним самим. Он превращается в камень. Становится твердым, компактным, мертвым, как минерал. Он останавливается, наклоняется, поднимает одного из своих сородичей. Прижимает его к животу обеими руками. Не чувствует ничего, кроме сокрушительного веса. Претворяет камень в бремя только физическое.

Когда он плетется назад в город, начинается дождь, шлепающий большими каплями. На такой истершейся до дыр дорожке вибрирующие люди перед ним больше не являются проводниками или маскировкой, только мешалками пенистой грязи. Она углубляется. Он уклоняется от скользкой темной трясины, при следующем шаге его нога неожиданно ступает глубоко в топь, он, согнувшись пополам, прыгает вперед, изгибает спину, чтобы перехитрить боль в позвоночнике, камень вываливается у него из рук. Падает на торец, стоит прямо три, четыре неправдоподобные секунды, шлепается на землю. На его опорках еще больше грязи.