Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Шарканье лап по усыпанной сухой листвой земле. Слышно, как кто-то крадется. Хруст и шорох над головой, ветер обыскивает деревья. Надо продолжать путь. Даже среди лесной темени. Он делает вдох, удобнее устраивает на плечах вещмешки. Отталкивается от дерева, о которое споткнулся, которое стало его союзником, его опорой. Он делает неуверенные шаги, крутит руками в черном воздухе, используя слабость как защиту. Ступает так медленно, что подземная вибрация успевает подняться по его ногам к туловищу. Он знает, в конце концов должен быть исход из этого свирепствующего мрака. А любой исход значит освобождение.

Он встает, передвигает правую ногу вперед, на один дюйм, еще на один дюйм. Бросает свой вес в горизонтальную пропасть. Надежно опирается на ногу. Призванные выполнить эту работу, кончики пальцев на ногах зажигаются жизнью, становятся тонкими сенсорами кочек, ухабов, скользких мест. Каждое дуновение воздуха отчетливо отражается на его лице. Он бы зажег огонь, но боится, что свет обожжет ему глаза. Или что он уронит спичку. Тогда полыхнет.

Щебет, цвирканье, щелканье — все это усиливается после того, как полностью стемнело. Он врезается прямиком в большое толстое дерево, шмякнувшись переносицей. Удар отзывается болью, оглушает, тупо отдается в глазах, висках, кончиках ушей. Затихая, боль превращается в подобие щекотки. Впервые он жалеет, что у дерева не осталось веток. Их кинжалы послужили бы предостережением. Или еще лучше.

Он протягивает к дереву руки, раз за разом хватает его в медвежьи объятия. Чувствует сквозь холстину, защищающую большую часть его тела, карбункулы ствола, его шероховатость. Вдох, и он отваживается медленно ступить в черную безнаправленность. Вследствие последней сшибки он боится слишком высоко поднимать колени, ставить ноги на непредсказуемую поверхность. Но вскоре он возвращает себе запал. Вытягивает левую ногу, ухает грудью вперед в глубокую щель в лесной подстилке. Туловище, подбородок, запястья, колени ударяются о землю почти одновременно. Падение вышибает из груди воздух, исторгает шумное «ох». Он лежит там, ждет. Ждет восходящих потоков боли.

Но боли нет.

Чистое везение. Он приземлился удачно. На дне ямы только один крупный камень, и левое колено задело его. Он лежит на месте, снова учится дышать. Слушает ночные звуки, теперь еще более задушевные. Вжух, щелк. Зловещее шурх. Ветер буксует над ропщущей панихидой земли.

Он начинает бояться, что жерло, куда он провалился, сомкнется над ним. Что его падение спровоцирует сдвиг земных пластов и его засыплет тяжелой зернистой землей. Что он будет погребен.

Он дрожит в таком ритме, из-за которого общее сотрясение отзывается в нем сильнее, проходит через живот, локти, бедра. Но погребения не происходит. Земля не собирается ни над ним, ни по бокам. Клубок нервов распутывается. Дыхание успокаивается. Он крутит лодыжками, запястьями. Сам удивляется, почему бы ему просто не выбраться из ямы.

Это потому, что ситуация ему знакома. Он лежит во впадине среди грубых корней. Окутанный безбрежной темнотой. В окружении пахнущих землей стен. Его спальное место всегда выглядит точно так же.

Он говорит себе, что он дома. Это будет его пещера. Его постель и убежище на ночь.

От этой мысли он расслабляется. Когда он снова может владеть своими мышцами, то поворачивается на бок, смотрит вверх. Видит хорошо знакомую ему крапчатую темноту. Новое дуновение свежего воздуха касается его лица. Это успокаивает его еще больше. Он разжимает кулак, хотя даже не подозревал, что стиснул его.

Он смотрит в небо, начинает думать о себе как о чем-то другом. Как о стручке. О прорастающем семени. Может, даже украшении. Бинте для земной раны. Он останавливает течение этих мыслей. Напыщенность. Проповедничество. Печальное самовозвеличивание. Здесь нет ничего символического или типичного. Ничего мифического, мифотворческого. Он просто белка, корчащаяся в канаве. Одинокий, дрожащий, разваливающийся на куски, падавший столько раз, что не может ни сосчитать их, ни восполнить ущерб, пытающийся положить этому конец, вот и все.

Вибрирующая струна выпевает мелодию.

Да, говорит он себе. Убеждай себя в этом.

Утро с вытесненными за невидимый горизонт мыслями. Кроме мысли настолько насущной, что это и не мысль больше: нельзя терять время.

Он встает, потягивается. Постель собирать не надо, и он может идти сразу. Карабкаясь наверх, он ставит ногу на корень, торчащий из стены земли, тот с треском отламывается, он валится на землю.

Во второй раз ему удается вылезти. Он видит бесконечные заросли деревьев, игривое перекрестье солнечных лучей. Обдумывает долгий день, который у него впереди.

Нужно накормить себя хорошим завтраком. Он садится, вынимает морковь, фундук, сырой ямс, последнюю оставшуюся карамболу, чудесным образом частично не раздавленную. Он начинает есть, периодически останавливаясь. Когда свирепствует Q2, жевать во время сотрясения опасно.

В паузы между толчками он вгрызается в клубень ямса. Потом видит, подпрыгивая на лесной подстилке, уровень. Маленький похожий на карандаш металлический многогранник со столбиком жидкости, которая, в свою очередь, содержит пузырек воздуха, ходящий туда-сюда. Такой инструмент, он полагает, используется в строительстве. А также когда вешают картины на стену. Во время следующего прыжка он хватает уровень. Любопытная находка. Продолжая есть, он подносит инструмент к глазам, рассматривает пузырек, скользящий из стороны в сторону, появляющийся и исчезающий из виду внутри металлического рукава. Он наклоняет уровень, пузырек исчезает, его тошнит с такой силой, что он извергает содержимое желудка фонтаном, который брызжет далеко от скрещенных ног. Несколько последних капель пачкают ему желтым штаны. От кисло-горького вкуса во рту его трясет. Он хватает водоконус, полощет рот, сплевывает влево, ногой толкает землю и листья, прикрывая творожистый щиток, образовавшийся перед ним. Зачем, он не знает. Все равно этого никто не увидит.

Он говорит себе, что усвоил достаточно питательных веществ из тех упрямых кусочков, которые остались внутри него, убирает еду.

Через несколько минут шаткой ходьбы он уже не сможет найти каменистую канаву, которая ночью служила ему постелью. Деревья, колючие кусты, подстрекающие советы, нашептанные шевелящейся листвой, сливаются воедино. Лес есть лес, куда ни глянь. Просветы, проходимые коридоры между стволами являются в бесконечном изобилии. Ветви указывают путь во всех направлениях.

Он высматривает тени от деревьев, заметные на редких лоскутах света, которым удалось упасть на лесной ковер. В этих широтах тени в основном тянутся к северу. Деревья теперь будут его однофункциональным компасом. Ну, хотя бы так. Говорит он себе.

И все же его удивляет, что в лесу больше нет людей. Никто не ходит и не живет здесь. Стоящие деревья могут создать подобие укрытия. Или стабильности. Некоторые из них могут служить источником пищи. Гипотетически, если повезет, гамаком. Подъем левой ноги болит.

Он идет по направлению к предполагаемому северу, крутя руками, как крыльями мельницы, чтобы раздвигать ветви. Одна из них вонзается ему в середину левого плеча. Резкая боль, только бы не было крови. Он черепашьим шагом продвигается вперед, снова начинает вертеть руками.

Левым запястьем отодвигает ветку в сторону, успешно. Но думает он о той ветке, что его ужалила. Он не увидел острой ветви, и она его ужалила. Хотя место укуса теперь болит как будто меньше.

— Выбор за тобой, — говорил отец.

Хановер. Вот где они тогда были. Начало осени. Прогуливались по подстриженной лужайке перед Топлифф-холлом. Длинный фасад из незамысловатого коричневого кирпича, скромный вход, отделанный белой штукатуркой. Потертая бронзовая табличка с дурацким названием заведения. На лужайке странные диагональные дорожки, по которым они не ходили.