Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он поднимается в полный рост. Потом делает вдох, поправляет на плечах лямки вещмешков, вращает правой ступней, чтобы избавиться от судороги в лодыжке. Снова идет к лесу. Собака разворачивается, бежит рядом с ним. Держится близко к его правой ноге. Несмотря на болтающийся язык, животное выглядит спокойным, дружелюбным, передвигается маленькими ловкими скачками. Никогда не падает. Он не может ничего этого объяснить.

Они идут несколько минут, он настораживается. Отклоняется на несколько шагов влево. Собака за ним. Три шага вправо, и собака опять не отстает. Он изо всех сил старается не упасть. Это может встревожить ее, побудить кусатыя, отпугнуть.

Эта мысль отвлекает его, он споты кается, падает. Собака замирает на месте. Просто стоит, смотрит вдаль. Время от времени ее язык пляшет, раскачивается особенно сильно. Теперь, лежа на земле, он видит белые, испачканные грязью лапы животного. Крепкие сухожилия вдоль ног, вбирающие в себя землевибрацию. Он переворачивается, садится, протягивает руку и гладит собаку. По голове. Потом чешет за ухом. Он встает.

Они продолжают путь по волнистой зелени еще несколько минут. Он оглядывается, видит их похожие на знамена тени, трепещущие позади, словно прикрепленные к одному кораблю с пробитым дном. Он осматривает лежащую впереди местность в поисках новых ориентиров, и собака убегает. Без видимой причины вдруг напружинивает ноги и стремительно срывается прочь. Улепетывает от него во весь опор. Без всяких объяснений.

Он оглядывается, смотрит. От собаки, его собаки, теперь видны только круп, мчащиеся ноги, сверкание изящной спины с проступающим хребтом. Потом остается колышущаяся каштаново-коричневая щепка.

ПОЗЖЕ, — думает он.

Он отворачивается, продолжает полный споткновений путь к огромной, поглощающей древостене. К счастью, солнце еще на небе — и оно еще не закатится, когда он подойдет к лесу. Это должно занять меньше получаса. Тени еще не будут особенно сумрачными. Деревья еще не будут сливаться со своим фоном. Вместе они прошли ярдов двести. Может, двести пятьдесят.

Земля идет волнами. Он достигает участка, сморщенного, как берег моря во время сильного отлива, когда обнажен рисунок, оставленный подводными течениями. Он на цыпочках ступает по колеблющимся гребням, использует их, чтобы упрочить равновесие, одолжить на время устойчивость. Так продолжается почти четверть мили. Собаку он назвал Парсифаль.

Внезапно он подступает к темноте. Лес. На один день и несколько часов позже, чем он планировал. Он говорит себе: не надо судить себя строго. Принимая во внимание все движения вверх-вниз — сотрясения и перемещения земли, падения, — к тому же ему пришлось преодолеть расстояние в десять раз длиннее, чем он предполагал. Он добрался сюда в целости и сохранности, не потерял ни одного предмета из своего снаряжения, обогнул Карьеры. И у него все еще осталось время пройти через следующую поляну до наступления ночи. Согласно карикатуре, изображенной на карте, он может это сделать. Он говорит себе, что, согласно этой карикатуре, может сделать что угодно.

Отсюда, от вдруг опустившегося занавеса густого леса, заметно, что земля, по которой он только что прошел, когда-то возделывалась. Щербатая опушка образовалась из-за вырубки деревьев в процессе лесозаготовок, сельскохозяйственных работ и прочей человеческой деятельности. Он встает, говорит себе, что, возможно, это внесло свой вклад в несчастье, случившееся на острове. Даже весьма вероятно. Прорубили прямые линии в пейзаже, вот люди и падают штабелями.

Он шагает между двумя широкими стволами, немедленно оказывается посреди ночи. Кромешная тьма, о которой он не подозревал. Все звуки подступают вплотную. Он слышит тиши ну. Поверх нее его шаги чиркают, хрустят, шаркая по листьям, до него доносятся скрипучие обертоны. Воздух вокруг вобрал волглую плотность, аромат свежести и мрака. Перекрестье веток, лиан, похожих на веревки побегов над головой уподобляет лесной полог куполу собора. Громадного, высоченного, открытого тайне. Содержащего тайну внутри. Он перестал ориентироваться в пространстве.

Но идти проще. Опорки уверенно ступают по обломкам упавших стволов, островкам лишайников, еще торчащим из земли корням. Он бросается от дерева к дереву, отталкивается от одного ствола, чтобы приникнуть к другому, обнимает его в течение устойчивого мгновения, отталкивается снова. Он быстро продвигается, гадая, не помогает ли ему монументальная вертикальность леса.

Деревья здесь относительно нетронутые в сравнении с теми, что растут в городе и что встречались ему на пути. Некоторые, конечно, повалены или выкорчеваны из земли, выбрасывают в стороны конечности с кинжалами на концах. Но другие дрожат слабее, чем он привык видеть. И проплешин на коре у них меньше. Вероятно, говорит он себе, их корни перевились. Вероятно, их ветви сплелись в плотную сеть. Их зеленые пряди перекрутились и держатся вместе.

Он пробирается глубже в лес, говорит себе, что может все еще ориентироваться по солнцу. Говорит себе, это бессмыслица. Солнце раздроблено, тускнеет, все труднее найти север. Он сдвигает вверх запястник, смотрит на круглый хрустальный циферблат, желая увидеть компас, на присутствие которого всегда надеялся. Вдруг на этот раз он появится. На мгновение он притворяется, будто секундная стрелка — указатель компаса. Останавливается, оглядываясь во всех направлениях, куда не-компас может его повести.

— Что ж, мы здесь ради тебя.

— Знаю, — сказал он.

— Ладно: осознаешь, — сказала его мать. — Так прекрати нытье.

Они были на барахолке в Уолтеме, где над входом большая желтая вывеска с двумя выпавшими черными буквами. И невероятно замусоренная парковка — брошенные картонные коробки, непарные шлепанцы, чеки, заполненные через копирку. Рынок под открытым небом ничем не отличался от всех других. Столы, заваленные футболками и рубашками с короткими рукавами, тонкими штанами уместной только в цирке расцветки. Висящие цепи с велосипедными замками на концах, смотанные удлинители. Целые поля кремов для рук и аккумуляторов. Людской муравейник пропихивается мимо, толкается локтями, разглядывает товар, отказывается. Мерзкий запах жареного. Проходы между рядами сродни сточным трубам. Сидящие на складных стульях курящие лавочники с толстыми руками, безразличные к расплавленной лаве громоздящегося на их столах барахла.

— Зачем, ну зачем тебе вторая пара джинсов? — спросила мать.

Ответа у него не было.

— Не люблю я такие места, — сказал он.

— Не только ты, малец.

— Мамсель, мы здесь только ради тебя, — сказал он. — Можем поехать в «Маршалле».

— И здесь хорошо, — сказала мать.

Он искал что-то из денима. Синее или, на крайний случай, черное. Он гладил рукой тонкую желтую блузу, грудничковую кофточку с красными полосками, ремень с трещиной между двух отверстий для язычка пряжки, два связанных вместе серых носка.

— Всегда, всегда найдутся какие-нибудь стоящие вещи, — говорил отец. — Где угодно, в любых обстоятельствах.

«И здесь?» — подумал он.

— Нужно просто сделать правильный выбор, — говорил отец, сидя в удручающе темной кухне за столом, усеянным ожогами от сигарет, оставленными другими жильцами. — Выбирай, потом действуй.

Он возвращается в лес. Смотрит на бегущую по кругу секундную стрелку, которую пытался представить стрелкой компаса. Он снова отвергает ее вечно меняющиеся указания. Смотрит вверх, смотрит вокруг. Он окружен. Он видит огромные, прямостоящие деревья, необыкновенно мощные, но дрожащие, дрожащие. Ветви кивают, как будто пытаются отломиться от стволов. Фрагменты паутины, разнообразные корни, изгибающиеся вверх, бесконечные препятствия, которые он должен огибать, под которые должен подныривать, которых приходится избегать любой ценой. Опускается ночь. Он окружен. Он заблудился. Он больше не может не признавать этого. Он не знает, куда идти.