Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Темнота вокруг сгущается. Он чувствует потребность держать часы рядом. Стараясь шевелиться как можно меньше, чтобы не сбить постель, он высовывает из-под одеяла левую руку, изо всех сил пытается удерживать ее от колебаний, хватает руку другой, потом еще раз. Вытягивает ремешок часов из шлевки, вынимает язычок застежки, чувствует на запястье холодный воздух. Потом он кладет часы под мягкую, но твердую груду тряпок, которая служит ему подушкой. Опускает на нее голову. Слышит зарытые под ней часы, издающие глухое «тик-так». Он приветствует их присутствие в своей долгой ночи. Это тонкое, цокающее, бьющееся сердце.

Закутавшись, свернувшись на правом боку, он лежит и размышляет, осталось ли еще электричество в опоре ЛЭП прямо за его спиной. Может быть опасно. Он надеется, что его не бросит на нее и не обожжет остатками заряда, еще курсирующими по рухнувшему скелету. Этому поверженному великану, чью горделивость подрубили под корень.

Он лежит в темноте и тряске, говорит себе, что все хорошо. Ему тепло, он может шевелиться, не хочет писать. В ночном гуле он слышит топот прохожих, шарканье их опорок по земле в пьяном ритме. И слышит, как они падают. Некоторые при ударе ворчат, другие шипят, кое-кто крякает. Однажды послышалось «уф». Кое-кому помогают, в тишине после шелеста одеяния. Иные неловко выворачивают конечности и с усилием встают на ноги. Почти все после этого отряхивают грязь с ладоней и потирают ушибленные места. Никто не произносит ничего, кроме указаний и жалоб, бессловесных или односложных:

НЕЛЬЗЯ.

БОЛЬНО.

ЖДИ.

НЕ.

НЕЛЬЗЯ.

Он не боится. Его не заметят. Если только никто не упадет на него. Тогда ему будут благодарны, что он там лежит.

Он просыпается трижды за ночь. Каждый раз с содроганием, рассогласованным с дрожью под ним. Он напоминает себе, что эти пробуждения неизбежны. Говорит себе, что должен принять то, что должен принять.

Внезапный толчок утреннего солнца будит его окончательно. Он встает, шатается, потягивается, шатаясь, вытирает песок с губ. Видит, что он в двух ярдах от опоры ЛЭП.

Задерживаться причин нет. Он собирает постельные принадлежности, сворачивает их. Надевает свои покровы, полощет рот, глотает. Встает, потирает первые дневные тумаки. Поест он позже, а насколько позже, решит позже.

Он шагает на север, или, по крайней мере, туда, где, как он считает, находится север, ориентируясь на периодические прострелы низкого солнца сквозь деревья и на воспоминания о вчерашнем выборе направления. Обширный луг, ведущий к пальмовой роще, никуда не делся, так же как его тряска очагами и перекатами. Он раздумывает, не использовалась ли когда-то эта огромная поляна для земледелия. И те люди, что брякаются теперь на ней, — не они ли когда-то внаклонку собирали здесь урожай.

Он пробирается вперед сорок минут, падает на спину, когда земля распухает у него под ногами, падает на спину снова, когда земля распухает опять. Забираясь на коленях, которые еще жжет болью, на новую возвышенность, он вдруг слышит поверх землерокота густой низкий гул. Аэропорт? Возможно ли, чтобы аэропорт еще функционировал? Мог ли он настолько ошибиться в оценке расстояния?

Он пересекает узкую грунтовую дорогу возле вершины холма, представляя фюзеляжи, хвосты самолетов, огромные плоские крылья. Но на равнине внизу видит бывшее ранчо или, по крайней мере, земельный участок с загонами для скота. Расстилающееся на десятки акров голое поле отмечено выщербленными мощеными дорожками, шрамами от разобранных заборов, фундаментами сараев, потонувшими в пыльном небытии. Шелушащиеся белой краской доски связаны в виде вигвамов по периметру пространства и напоминают ждущие розжига шалашики для костра.

По территории рассеяны коровы, источник утробных причитаний. Их сотни, плотно сбившихся в кучу, как сельди в бочке. Мужчины в оранжевых комбинезонах лавируют между животными, проверяя их рты странными металлическими приспособлениями. Усердие мужчин его впечатляет. Они снуют туда-сюда, как бегуны Пакманы, только вымазанные в грязи и в кое-чем похуже. Он решает спуститься в равнину и попробовать купить молока. Здесь оно может быть недорогим.

Склон холма пологий, и всего через несколько минут он приближается к ковбоям. Чем ближе он подходит, тем больше видит. Все коровы лежат на земле, тела длинные и массивные, ноги подогнуты, трясутся едва заметно, но все же трясутся. Все трубно мычат, но это мычание короче привычного коровьего, больше похоже на рев осла, когда его стегают, заставляя тащить непосильный груз. Коровы пристально смотрят перед собой или мотают головами туда-сюда, разинув рты с пенящейся слюной.

Вблизи он видит еще больше. В нескольких местах поля работники парами тащат длинные металлические жерди. Подходят к корове и пихают жердь под обе ее ноги с левой стороны, затем дергают вверх и опрокидывают протестующее животное на бок. Потом они поднимают брыкающиеся конечности, а другой работник с помощью четырех спиральных шлангов прикрепляет замызганный белый контейнер к вымени. Коровий вопль достигает апогея, когда работник двигает молокоотсос вверх и вниз по металлическим трубкам на концах шлангов. Его товарищи запихивают вилами траву в рот коровы, другие широкими лопатами убирают навоз. Все звуки, производимые ковбоями и их аппаратами, тонут в волнах негодования со стороны животных по поводу подобного кощунства.

Он снова движется вперед, не останавливаясь, чтобы не усомниться в реальности этой картины. По всему полю скученные черные, коричневые и белые тела пахтаются, как морская вода. Внезапно одна корова делает попытку встать. Она мычит, опирается на переднюю ногу, выбрасывает голову вверх, помогая себе подняться. Но ее толстое длинное туловище падает на корову, лежащую возле, и обе фыркают, и обе отчаянно вопят. Находящийся вблизи работник с жердью в руках забирается на корову на другой стороне загона, бежит по спинам оказавшихся на пути коров, чтобы раскидать кучу. Он втискивает жердь между тушами и рычагом поднимает упавшее животное с ревущего мешка под ним. Другая корова запрокидывает голову и поднимается, но стоящий рядом работник наносит ей удар. Животное обрушивается на колени, фыркая, разбрызгивает жидкость из носа и оседает на землю.

Он продолжает приближаться, теперь прижав руку к щеке. Он видит, как металлические лопаты режут тонкие коровьи хвосты с кисточками, оставляя кровавые раны. Металлические лопаты сыплют только что собранный навоз на коровьи туловища и головы. Он видит, как изгибаются коровьи языки, когда животные воют; их глаза с прожилками умоляюще устремлены в безразличный воздух.

Он приземляется у подножия холма. Откуда ни возьмись появляются шесть жандармов и отрезают ему путь. Их синяя униформа с эполетами, медными пуговицами, прямыми складками щепетильно чистая, кроме забрызганных грязью отворотов брюк. Все с оружием на портупее. Не говоря ни слова, они останавливаются прямо перед ним, поворачиваются к нему, взявшись под руки. Становятся поручнем друг для друга.

ТЫ, — окликает его самый высокий жандарм. — ЗДЕСЬ.

Он пятится, оглушенный ужасом. Жандармы не сводят с него глаз — белый кошмар, обрамленный козырьками фуражек и подстриженными бородами. Они кладут руки на плечи друг другу, становятся более прочной преградой, формируют массу, сейчас почти способную уберечь их лодыжки от опасности подвернуться. Тот же высокий жандарм топает ногой.

Он быстро разворачивается и бежит обратно вверх по холму. Карабкается, падает, помогает себе забираться обеими руками. Опорки скользят на расшатавшихся камнях, предплечья царапаются об острые выступы скалы, клочья травы и комья земли летят ему в лицо. Достигнув грунтовой дороги на вершине, он останавливается, поворачивается, смотрит вниз. Дыхание вытекает из него, сердце клокочет в горле, в ушах пульсирует невразумительное блеянье. Он крутит руками, подобно крыльям мельницы, чтобы удержаться на ногах.