Бесконечное землетрясение - Дара Эван

— Спасибо, — сказал он.

— Слушай, ты их заслужил, — сказала мама. — Это на память. Ты протянул еще один год.

Он улыбался, но не долго. Вернувшись в другую комнату, он предался мыслям о том, что предпочел бы более сложные часы, с астрономическим циферблатом, с указанием в начерченных кругах месяца, атмосферного давления, фаз луны, движения планет. А лучше часы с секундомером, с кнопкой, на которую можно жать большим пальцем, чтобы остановить время. Потом собрать его и упаковать. Но его простые «Таймекс» все еще с ним, все еще идут правильно. Он помнит фразу из рекламы. «Даже после встряски работают, как в сказке».

Порой, когда он лежит в своей расщелине, дожидаясь сна, сняв запястники, когда землерев нетипично спокоен, тиканье секундной стрелки на его часах проступает из ночи. Оно пронзительное, но робкое. Если есть место, он кладет левую руку возле уха, чтобы услышать тиканье более отчетливо. И оно становится немыслимо громким и со временем начинает напоминать ритуал с хлопаньем тонкой, но решительной дверью.

После Натиска он боялся, что его часы не выдержат. Они самозаводящиеся, пружины подтягиваются благодаря обычным движениям человеческой руки. Но он был уверен, что при островных скачках и одичалых синкопах часы выйдут из строя. Теперь он думает иначе. Пока этого не произошло. Раньше ему нравилась мысль, что, когда остановится он, остановятся и часы. Теперь его утешает, что их винтики продолжат крутиться, возможно, еще долго без него.

Это затяжное Q2. В воздухе остается взвесь почвы, она резвится и оседает. Направившись обратно на юг к большому городу, он видит человека, уцепившегося одной рукой за выгнутый дугой корень кедра. Другой рукой он делает загребающий жест, умаляя маленькую девочку присоединиться к нему. Теряясь в собственной тени, она топает в землю, чтобы устоять на ногах, смотрит на мужчину, широко расставив руки, но не идет. Справа от них застыл, как парализованный, чалый пес, прижав морду к земле между вытянутыми передними лапами. Надо всем этим без всякой жалости садится солнце.

Забудь о Q2: надо продолжать путь. Аэропорт сам к тебе не придет. Сидя он заставляет позвоночник вытянуться вдоль ствола, встает в полный рост. Опрокидывается вперед лишь однажды. Быстро отступив, ударяется затылком о твердую кору.

Он пускается в дорогу. Нацеливается на серый фургон, приземистый, без колес, находящийся на расстоянии около полумили, брошенный посередине зеленой несуразности. Однажды, где-то месяца через два после Натиска, когда он уже мог думать о таких вещах, он высчитывал свой темп (количество шагов в минуту). Показалось полезным. Во время Q1, подсчитал он, ему удавалось сделать восемь — двенадцать шагов в минуту — кроме периодов усталости от ходьбы, когда его вестибулярный аппарат штормило, и дождливой погоды, когда он почему-то передвигался быстрее. При Q2 он, как правило, делал три — семь шагов каждые шестьдесят секунд. В случае Q3 он был принужден строить догадки, поскольку не мог точно подсчитать дробные движения. Наиболее вероятным предположением было одна целая две десятых — две целые шесть десятых шага в минуту. Может быть, две целые восемь десятых. Ни при каких обстоятельствах скорость не доходила до трех.

Имея эти расчеты, он использовал их, чтобы предсказывать свои действия. Планировать дела, выстраивать маршруты. Определять количество камней, которые он успеет доставить к особнякам, решать, идти ли к дереву писать. Автоматическая бесконечность повседневности. Схема проработала меньше половины недели. Ко второму дню он знал, что его примерные оценки потеряли актуальность. К середине третьего покончил с постоянными переперерасчетами. Он понял, что его уверенность зиждется на допущениях. Он увидел, что цифры ложностабильные. Кроме того, всегда было больше дел, чем предполагалось. Придется уделять им внимание, независимо от подготовки. Попытки рационализации, мнимая власть над событиями. Сейчас он знает только одно. Он движется на север.

Q2 продолжается. Он падает как раз в тот момент, когда видит серый след бывшей проселочной дороги. Когда-то по этой прорубленной тропе скользили велосипеды. Только сделав несколько шагов, он замечает, что поднялся. Идет дальше.

Q2 продолжается. Он пробирается через угол площадки, которая, по всей видимости, была парковкой при большом здании, возможно производственном предприятии. Сейчас здание два фута высотой. Его остатки — дерево, провода, погнутый, тщательно перебранный металл — лежат в большой выемчатой впадине, расширяющейся миллиметр за миллиметром по мере того, как приплюснутая куча дрожит. В воздухе мускусный запах горелого дерева, хотя в пределах видимости костров никто не жжет.

Он идет дальше, мимо череды ям, в которых, предположительно, когда-то стояли столбы ограды. Еще две минуты, и он подходит к десятифутовой расселине в земле, невидимой с четырех шагов, из которой, как из топки, исходит жар. Шипящая кулиса обжигающего воздуха вырывается прямо вверх, корежа вид позади трещины. Несколько травинок, прилипших к ее переднему краю, робко дрожат, словно во время обряда возрождения последователей Пятидесятнического братства. Он ничего не знает об этом острове.

Он должен есть, он должен спать. Лучше приготовиться к тому и другому при дневном свете. Он делает остановку возле поваленной опоры линии электропередач, когда-то высокой башни, теперь сломанной и наклонившейся к земле, словно длинношеий конь, пьющий воду. Ее провода, тросы и изоляторы пропали. Так же как и достоинство. Однако она стоит посередине обширного ноля, других опор ЛЭП в округе не наблюдается.

Нижняя часть металлической решетчатой конструкции все еще существует в трех измерениях. Его это воодушевляет — может быть, там больше устойчивости. Он не знает, как далеко на север зашел, но решает устроиться здесь на ночь. Он пристает к одышливой клетке, крепко держится на ногах. Тряска здесь ничуть не меньше, но он останется.

Он снимает защитные накладки. Отцепляет водоконус. Сбрасывает скатанную постель, рюкзак и нагрудную сумку. Садится по-турецки, вынимает каппу, бережно кладет ее в свободный карман в середине нагрудной сумки. Сумка шевелится, как будто унюхала крота, который высовывается из невинной земли.

Ямс, два лайма, банан. Два клочка кудрявой зелени. Одно из трех оставшихся слегка подслащенных печений. Он ест всего второй раз за день. Напоминает себе, что это дурная привычка. Есть нужно только раз в сутки. Но пока не получается.

Потягивая воду, он видит первую синеву ночи. Слышит, как нарастает землерев. Скорее: пора умыться. При свете расплещется меньше воды.

Он допивает воду, наклоняет конус, хлопает мокрой рукой по шее, верху груди, лицу. Вытирается, высушивается обрывком полотенца. Смотрит на черные следы прожитого дня на нем. Потом смачивает подол нагрудника, загибает его и протирает подмышки. Полощет рот, проглатывает воду, вновь полощет меньшим количеством воды, глотает. Мечтает расчесать волосы.

Брезент и одеяла подергиваются, когда он расстилает их. Камней поблизости нет, поэтому он выкапывает кончиками пальцев горсти земли и насыпает ее на края постели. Видит, как почва утрясается во всех четырех местах. Он садится, пытается приноровиться к здешнему ритму. Решив, что приспособился к скачкам, хватает себя за ноги, сдирает опорки. Они как будто приклеились. Потом он тянется к вещмешкам, вынимает одеяла, которыми укрывается, лампу из распределителя. Поджигает фитиль лампы, разгорается небольшое пламя. Быстро приходит зевота; с вынутой каппой нужно проявлять осторожность, чтобы, сводя челюсти, не отхватить кусок плоти.

Он ложится, сует в рот каппу, устраивается с максимальным удобством на кочках и впадинах земли. Секунда за секундой тычки проявляются то там, то здесь — толкают в бедра, раздражают верхнюю часть позвоночника, пихают в плечи. К этому нужно привыкать каждый раз. Но это не безнадежно. Подожди чуть-чуть, и справишься с этим тормошением.