История одной апатии - Переверзев Сергей

Дело в том, что с тех пор, как горлица умудрилась прицельно повредить суп Андрея Викторовича, он чурается открытых веранд и кафешантанов. Более того, в обычный ресторан он старается углубиться настолько далеко от окна, насколько это возможно.

Ты, как опытный пользователь ресторанов, с легкостью догадаешься, что садится обычно Андрей Викторович в таком случае у туалетов. Зато потребляет свой хлеб насущный, не опасаясь никого. Ни пернатых, ни насекомых, ни даже людей.

Размещаться у туалетов в ресторане и впрямь вполне безопасно и очень даже удобно. Почти всегда.

Иногда.

И вот наконец то самое событие, с которого нужно было начинать.

Сидит сорокачетырехлетний Андрей Викторович в московском ресторане около туалетов. Сидит спокойно, смотрит в тарелку. Не отвлекается. Даже наверх украдкой не смотрит. И мы с тобой теперь не удивляемся почему.

Он и по сторонам-то не очень смотрит, потому что некуда смотреть. Садится он обычно лицом к стене. И сейчас так уселся. У стены диван, а на стуле сидеть удобнее. Вот он и уселся на стуле лицом к стене.

Налево смотреть не хочется. Потому что там не ест, а кушает очень толстый и очень лысый мужчина. А направо смотреть незачем, потому что справа от него стекло, за которым находятся двери в туалеты – мужской и женский.

Придумал же какой-то дизайнер отгородить стеклом две двери от общего зала. Большое такое стекло от пола до потолка. И дверь еще сделал где-то сбоку. Тоже стеклянную.

И уборщица тоже придумала надраить все это, как алмаз чистой воды.

Так, наверное, подумала та несчастная.

Она вышла из туалета, который принято называть женским, и, не заметив стекла, отправилась прямиком в сторону Андрея Викторовича.

Тут и укрепился Андрей Викторович в своем понимании предназначения человеческих бровей.

Девушка вошла в стекло вся. Плашмя. Но в первую очередь бровями.

Когда она сползала вниз по стеклу, буквально в шаге от обедающего Андрея Викторовича, он краем глаза следил за ней.

Основным его интересом были, конечно же, брови. Ему казалось, что, в то время как лицо ее плавно поехало вниз по стеклу, растягивая щеки с губами в подобие улыбки и приподняв нос, брови должны были бы остаться на месте.

Удар был такой силы, что брови действительно могли прилипнуть к стеклу. Тем более что в моде тогда был период женского пышнобровия, а чем обрабатывают женщины свои брови, чтобы увеличить их объем, Андрей Викторович боялся даже предположить.

Девушка скользила по стеклу. Лицо ее, по мнению Андрея Викторовича, стало напоминать пятачок удивленной свинюшки, хотя чисто по-человечески он готов был бы согласиться с тем, кто назвал бы ее красивой.

Брови скользили вместе с ней.

Андрей Викторович зачем-то приготовился, в случае прилипания бровей к поверхности, встать, обойти стекло, используя дверь, и пальцем опустить брови ниже по стеклу. Туда, куда могла без бровей ускользить девушка. Поближе к ее лицу.

Специально он это не обдумывал, просто приготовился, и все.

Мимо него проехали близорукие глаза без очков. Девушка доскользила вместе с бровями до той точки, где тело ее изогнулось – колени ушли в одну сторону, плечи в другую, – лицо потеряло тесную связь со стеклом и свесилось набок. Девушка упала.

На стекле остался лишь узкий след от помады. Не потому, что рот ее был маловат, а потому, что брови стерли края этого следа, оставив лишь ту часть, которая приходилась на переносицу.

Еще одно полезное свойство бровей, которое отметил про себя машинально Андрей Викторович.

Во время всей этой процедуры девушка успела высказаться очень коротко.

2

– Ой.

3

Девушка кроме этого действительно ничего сказать не успела.

Андрей Викторович остался доволен ситуацией, потому что не пришлось вставать. И продолжил обед. Очень вкусным был стейк, плохо было бы, если бы он остыл.

Когда за стеклом развернулась суета по спасению поврежденной девушки, все с осуждением смотрели на Андрея Викторовича, доедающего свою еду, хотя в происшествии он виноват не был.

Просто он отнесся к этому случаю без эмоций, без сочувствия, без жалости, или, как стало модно говорить в среде людей, прочитавших какую-нибудь книгу по психологии, без эмпатии.

Эту вот эмпатию, насколько я понимаю, важно проявлять в таких случаях вместо жалости. Во-первых, чтобы все видели, что ты хороший человек, а во-вторых, чтобы пострадавший не обиделся на то, что кому-то стало его жалко. Ведь некоторые считают, что, когда кого-то жалко, это для него унизительно. Вот и надо не как раньше – пожалеть человека, а как нынче – проявить эмпатию.

Разницу Андрей Викторович понимал, а вот что и как делать конкретно, чтобы сквозь эмпатию не проступила жалость, он не знал. Да и стейк мог остыть.

В общем, он не проявил ни того ни другого. То есть вроде бы проявил апатию.

Он не стал присоединяться к толпе людей, делающих вид, что они помогают. У них, если не придираться к деталям, прекрасно получалось проявлять эмпатию и без его участия.

Он только что сделал два достаточно великих открытия о функциональном назначении бровей. От этого может быть больше пользы, чем от суеты над ушибленным.

Ушибленной.

Люди, сгрудившиеся над телом, были похожи на туристов у края пропасти – они боялись наступить куда-нибудь не туда и бросали на Андрея Викторовича косые взгляды. Эти взгляды, скорее всего, требуются, когда проявляется эмпатия. Я не знаю. Должна же и вправду эмпатия чем-то отличаться от жалости. Пусть отличается косыми взглядами. Без них ведь кто-нибудь может не заметить, как сильно эмпат сочувствует своей жертве.

Но вернемся к Андрею Викторовичу.

Он стремительно доедал стейк. Оно и понятно. Андрей Викторович очень неглупый человек.

За стеклом жалостливые эмпаты столпились вокруг девушки, как ассенизаторы над сточным колодцем. Один из них даже трогал ее голову пальцем. Так трогают крышку кастрюли, чтобы проверить, не горячая ли она.

Что делать, они не знали, поскольку рядом не было военного или полицейского – людей, которые всегда знают, что делать.

Очевидно было, что сейчас они зачем-то поднимут девушку, приведут в чувство и, довольные своей добротой, усадят за ближайший стол. То есть за стол Андрея Викторовича.

Вот почему он ускорился. Понятно ведь, что после акта доброты шести толстых мужчин поесть нормально он не сможет.

Так и произошло.

Поколебавшись, добрые толстяки приподняли близорукую девушку. Лицо ее проскрипело губами и носом обратно вверх по стеклу.

Два толстяка взялись за нее с обоих боков. Один почему-то машинально попытался заломить ей руку за спину, но вовремя себя одернул.

Третий толстяк приступил к допросу, старательно задавая ей один и тот же идиотский вопрос. В порядке ли вы, говорит. С четвертого повторения вопросительная интонация ушла, и стало казаться, что он настаивает.

Остальные стояли вокруг, заполняя все пространство между стеклом и дверьми туалета, и старательно кивали в такт допрашивающему. Лица их так же старательно выражали сытое сочувствие. Или то чувство, как его… А, эмпатию.

Все шестеро лоснились от сознания собственного превосходства и добродетели.

Наконец девушка приподняла голову и огляделась.

Зрение ее, похоже, действительно было так себе, потому что она щурилась и морщила нос.

«Смекает, красавица наша», – читалось на лицах сочувствующих добряков.

И, не дождавшись, когда она достаточно смекнет или что-нибудь изречет по поводу происшедшего, они поволокли ее к стеклянной двери. Не дали даже согласиться с тем, что она в порядке.

Толстяк, державший ее за правую руку, следил, чтобы она правильно переставляла ноги. Потому что, если ее расклешенные джинсы запутаются в туфельках на длиннющих каблуках, им всем придется все это распутывать.

Толстяк, державший ее за левую руку, тот самый, который пытался эту руку заломить за спину, взял да и заломил ее таки. Видимо, отвлекшись. Девушка вынуждена была немного нагнуться вперед, благодаря чему стала правильно переставлять ноги.