Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он проклинает землю. За то, что она под ногами. За то, что вечно готова стать источником его боли. Глупости, говорит он себе. Вся эта логика, это пошлое негодование. Он должен быть благодарен за наличие земли. За остров. Он должен любить ее. Земля ловит его, когда он падает.

Он говорит себе, что доберется туда. Он найдет то единственное место, где может находиться. Место, где умозрительное/приблизительное/неопределенное уступит хорошему. Где землепахтанье и гремучие слова стихнут. Он говорит себе, что это место само по себе будет обладать огромной силой. Силой обучения и понимания. Он говорит себе, конец есть понимание и начало. Нужно только встать на один раз больше, чем падаешь.

Он взбирается по поросшей травой скале, идет вдоль ее края, скользит по едва заметному уклону. Пересекает широкий скальный слой на четвереньках, говорит себе, что это нельзя назвать ползаньем. Он идет через бывшую парковку, не в силах смотреть на следы параллельных линий, которые когда-то определяли порядок расстановки машин. Какие надежные, прочные линии, даже когда они медленно разлагаются. Парковка так далеко от всего на свете, что он не может представить, для чего она использовалась.

Щелчок и остановка. Оранжевоволосая женщина в расстегнутом пиджаке без рубашки подошла к машинке, и открыла круглую дверцу, и вынула разноцветное. Он стоит в десяти футах, и его обдает вырывающимся из нутра механизма жаром. Сухим, пахнущим затхлостью и заставляющим глаза чесаться. Они сидели в прачечной самообслуживания на тонких пластиковых стульях, убаюканные гулом и круговыми движениями центрифуг. В Ратгерсе, штат Нью-Джерси. В среду днем. Отец вещал про ад.

— Знаешь, у этого понятия блестящая родословная, — сказал отец. — Хм… тебе известно, что такое «родословная»?

— Пока нет.

— Ладно. Посмотри в словаре.

Он вынул блокнот и ручку. Записал на слух.

— Сдается мне, негативное отношение неизбежно и проистекает из нашего страха перед землей, — продолжил отец, — который успешно используется сильными мира сего. — Отец оперся локтями о колени и смотрел в пол, на прилипшие островки жвачки и потертости. — Потом слово приобрело лирический оттенок, — сказал отец. — Сартр произнес знаменитую фразу: «Ад — это другие». — Отец повернул к нему голову. — Слышал такое?

Он кивнул.

— Хорошо.

На самом деле он не слышал.

— Менее известны, — продолжил отец, — слова Достоевского: «Ад — это страдание о том, что нельзя уже более любить». Вот это ты вряд ли слышал.

Он помотал головой.

— Хорошо. Но если ты…

— А разве они, эти утверждения, ну, не противоречат немного друг другу? — спросил он. — То есть, если ты согласен с первым, ты не можешь согласиться со…

— Ну, почти, — сказал отец и улыбнулся, потом поерзал на стуле. Тонкие металлические ножки скрежетнули по полу.

— Они наполовину верны. Оба утверждения. Нужно сложить их вместе, чтобы докопаться до правды. Или, по крайней мере, до такой правды, с которой я могу смириться. Ад есть невозможность любить других людей. — Отец нырнул внутрь себя и принял задумчивый вид. Пучковатые брови. Потерянный взгляд. Переплетенные пальцы. Потом проговорил: — Итак, что скажешь?

— Это хорошо, — произнес он.

— Ладно, — сказал отец. — Видишь, я умнее, чем Сартр и Достоевский.

Он видел число «41» пунктирным золотом на дисплее стиральной машины. Количество минут до завершения программы. Он подумал, не останутся ли они здесь еще дальше среди горьких запахов и молчаливых людей, решающих кроссворды, занимающие целые страницы в брошюрках. Чтобы воспользоваться сушилкой. Иногда они просто забирают свои вещи влажными.

— Ты же знаешь, что я шучу, — сказал отец.

— Конечно, — ответил он.

В прачечную вошла женщина, как будто окунувшая руки в татуировки. Она скинула свой рюкзак на стол, постоянно засыпанный стиральным порошком, и начала вынимать носки, майки и трусы. Ей было все равно, что чужие их увидят.

Он надеется, что, ударившись локтем о землю, не вывихнул плечевой сустав. Он встает, делает круговое движение рукой, дважды, трижды, пережидает внезапный, но быстро отступающий земной толчок. Он говорит себе, что с плечом все в порядке. Боль есть только боль.

От этих ударов по локтю снизу снаряжение защитить не может. Структурная уязвимость. Их несколько. На сегодня они все ему знакомы. Он поправляет себя. Ему знакомы те, что ему знакомы. И все. От этой мысли ему грустно. Его понимание старается скрыть недостаток понимания. И бессильно остановить отдельно взятое падение.

Была зима. Порывы дождя со снегом обжигали им лица, когда, наклонившись вперед, они шли по улице. Стоял день, но было темно. Мимо пробирались машины с колесами, покрытыми шипастыми коронами. Они шкворчали. Пальцы у него на руках и на ногах немели от холода. Непарные варежки.

Они шли в закусочную. Мать решила больше не «пережидать, пока уляжется». Но он знал, что она хочет кофе. Дома она кофе не пила.

— Ах, хорошо, — сказала мать, отхлебывая.

Она сняла зеленую шерстяную шляпу и перчатки. Они сидели на диванчиках за серым столом, потускневшим, видавшим виды, со щербатыми алюминиевыми краями. Вдоль ближайшего прилавка, возле стеклянных витрин с пирогами и чудовищных размеров кексами, стоял ряд пустых барных табуретов. Было много яркого света и много блеска. Таблички на стене ликовали ценами. Но в кафетерии было безлюдно. В такую погоду народ сидит дома.

Он заказал «7 Up». Маленький. Все прошло хорошо. Ни слов, ни взглядов. От напитка с хорошим лимонным вкусом в носу взорвались пузырьки. Глотка увлажнилась, стало щекотно и приятно.

— Ладно, малец, — сказала мать и шмыгнула носом. — Снимай пальто. Насладись жарой, которая у них здесь стоит. Запомни ее хорошенько.

Он начал стаскивать парку. Теперь даже официантов больше не было. Только толстяк за кассой.

— Думаешь, я могу снова увидеть Нила? — спросил он.

— Ну конечно, красавчик, — сказала мать. — Об этом можно договориться.

— Он очень дружелюбный.

— М-м, — протянула мать. — Мне он тоже понравился. Славный славный милый малый.

— Он сказал, что «эль», «эм», «эн» и «о» — это не четыре буквы, а одна: «эльэмэно». Он называет это «балдабол».

Мать улыбнулась.

— Ну, ты точно можешь ему написать.

Но он это знал. Он спрашивал не об этом. Он налил в стакан еще лимонада. Отхлебнул.

— Можно мне перейти на дистанционное обучение? — спросил он.

— Что?

— Я слышал, некоторые учатся дистанционно.

Мать смотрела на него.

— Но зачем вдруг… — удивилась она. — Я хочу сказать, по какому предмету? Ты же учишься в школе.

— Но не особенно продуктивно, — ответил он.

— Продуктивно? — сказала мать. — Где ты этого нахватался?

— Я быстро схватываю, — сказал он и улыбнулся.

Мать тоже улыбнулась.

— Просто только я привыкаю к одной школе, как нужно снова начинать в следующей.

— Ага.

— Они все повторяют одно и то же, или программа не совпадает. Особенно по алгебре.

— Да, малец. Мне жаль, что…

— А иногда учителя просто дрянь. Они тоже не хотят приходить в класс.

Мать оплела пальцами теплую чашку с кофе.

— Ну, иногда школы не нуждаются в учителях.

— Школы всегда нуждаются в учителях, — сказал он.

— Ну ладно, — сказала мать.

— Ты хочешь учиться дистанционно. Так. Что же тебе интересно изучать?

— Ну, разное, — ответил он. Сложил салфетку. — Например, какая дистанция между тем человеком и этим. Или, допустим, как научиться сокращать дистанцию между людьми.

Мать выдохнула, потом улыбнулась, потом посмотрела в свою чашку. Отхлебнула кофе.

— Я сэкономлю твои усилия, — сказала она. — Дистанция между людьми на этом свете непреодолима.

Шесть твердых шагов. Это только что произошло, ему это удалось. Он ступал твердо, если не принимать во внимание легкого пошатывания. И одного полунаклона. Он встает, делает еще один шаг, видит лежащий в траве дорожный знак. Посередине лесистой ложбины, где нет дорог. Белый круг, обведенный красным, с красной линией, которая идет снизу вверх, поворачивает налево, заканчивается стрелкой. Все это перечеркнуто широкой красной диагональю. Символом запрета. Так и написано: «Запрещено».