Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он бы поднял дорожный знак, взглянул, есть ли там что-то еще. Но он этого не делает. Это может изменить его положение. Вдруг знак неким образом является указанием кому-то, допустим смотрящему на него сверху, куда не надо идти.

Толстяк встал с высокого стула за кассой и прошел мимо прилавка на кухню. Он протиснулся в черные маятниковые двери, каждая на уровне глаз с полукругом у внутреннего края. Сейчас в закусочной они были одни. Он смотрел на кексы. Огромные.

— Прости, малец, но тебе сейчас совершенно не время переходить на дистанционное обучение.

Он слабо кивнул.

— Почему?

Мать окинула взглядом сияющий пустой зал.

— Могу я попросить тебя поверить мне на слово?

— Конечно. Но можно мне спросить, почему нет?

— Послушай, солнышко, — сказала она. — Извини, но, чтобы учиться дистанционно, нужно иметь постоянный адрес, и обучение стоит…

— Но вы с отцом учителя. Вы должны…

— Нет. Один из нас был учителем. Но это закончилось. Второй преследует цель быть учителем. И это никогда не закончится. — Мать отвернулась и устроилась в углу дивана. — По крайней мере, у меня, черт побери, такое впечатление.

Он вляпывается ногой в раскисший после дождя перегной. Встает, долго не смотрит на потерявшую прежний цвет нагрудную сумку, ставшую коричневой, как мул; жидкая гадость засохнет, превратится в корочку и отвалится. Ну, часть ее. Он плетется вперед в направлении, которого не знает. То есть не может его назвать.

— Слушай, — сказала мать, — твой отец хороший учитель. Слишком хороший, если тебе интересно мое мнение. Он стремится побудить учеников думать. Думать самостоятельно. — Она улыбнулась. — Говорит, что хочет сделать себя малозначительным. — Она обернулась и оглядела закусочную, потом снова повернулась к нему. — Но найти работу, если ты учитель, мудрено, особенно если ты мудреный учитель. Вдобавок в его области. История. Девятнадцатого века. Либеральные революции, 1830, 1848, 1870-го годов. Рассудок, берущий верх над иллюзиями. Идея распределения благ, борющаяся с традицией избранности. Просвещение, смотрящее на себя в зеркало и видящее политику. — Она снова повернулась и осмотрела зал, снова обратилась к нему. — Это был прекрасный курс, — сказала она. — Воистину вдохновляющий. Он действительно побуждал ученика развиваться. — Мама кивнула и улыбнулась. Затем лицо ее омрачилось. — Забудь об этом, — сказала она потом. — Начальство, чтоб их. Не хотят больше об этом слышать. — Она поднялась из угла дивана. Схватив зеленую шерстяную шляпу и перчатки, вышла из-за стола и встала в проходе, потом сделала один из своих излюбленных жестов, вращая запястьем по направлению к туловищу. — Вставай, пойдем. Ну вот, — проговорила она, направляясь к кассе. — Отец сделал себя малозначительным другим способом.

Не остаться ли ему лежать? Он спрашивает себя: зачем ему идти? Зачем ему вообще идти, когда каждый шаг приносит падение? Или, и того хуже, самовозвеличивающие мысли, будто каждый шаг приносит падение, тогда как он по большей части приносит страх плюс нескончаемое приноравливание к падениям. И новым падениям.

Это было в Дувре. Или в Ричмонде. Или где-то еще. Они снова тащили большой коричневый сундук. К универсалу, припаркованному далеко.

Отец шел позади, держался за кожаную ручку на одном конце сундука, а другой рукой пытался ухватиться за металлическую скобу на крышке. Он шел впереди, держа ручку на другом конце, руку сильно оттягивало. Плечи, по обыкновению, болели. Когда груз становился слишком тяжелым, отец кричал: «Стоп!», затем вбирал в себя плоский живот, поворачивал пряжку ремня перпендикулярно и опирал сундук на него, освобождая руки, чтобы потрясти ими. Он на плече поднимал ящик к животу отца на несколько секунд, пока тот не соскальзывал и отец быстро не подхватывал его или не ставил на колено, чтобы ящик не упал.

Из-за спины раздался голос:

— Сворачивай здесь налево.

Оставаясь на том же тротуаре, он подался влево. Они были в торговом квартале города, проходили мимо магазинов с ярко освещенными стеклянными витринами. Женская одежда, визитки и канцелярские принадлежности, сырная лавка. Еще женская одежда, море обуви. Кастрюли, и сковороды, и квадратные солонки, и тьма-тьмущая других предметов для кухни. За те месяцы, что они жили здесь, он не заходил ни в один магазин.

— Чудно, — сказал отец между выдохами. — Ты сильнее. Удерживаешь сундук лучше.

Он шел дальше. Не заикнулся о боли в плече.

— Ты мой маленький силач.

Они прошагали еще немного, как вдруг — толчок со стороны сундука. Он оглянулся и увидел, как отец показывает подбородком, чтобы они отошли в сторону, к магазину, мимо которого проходили. Он поменял руку, и вместе они вразвалку приблизились к освещенному изнутри стеклу. Это была мясная лавка. Брошенное на витрину красное мясо с белым жиром, вырезанные потроха, влажно блестевшие на металлических подносах. Плакаты с изображением коров на прелестных зеленых полях. Отец неотрывно смотрел внутрь. Пока они стояли, широкая часть сундука стучала и стучала по стеклу. Они пошатывались только из-за того, что удерживали такую штуку.

— Что?..

— Это… — сказал отец, продолжая вглядываться в торговый зал магазина.

— Но ты же вегетарианец, — сказал он.

— Но ты-то нет, — ответил отец.

Он ждал. А что ему оставалось делать?

— Тяжело, — сказал он.

Отец не повернулся, не взглянул на него.

— Легких путей не ищи, чтобы не сбиться с пути, — сказал отец.

Он оглянулся и посмотрел назад. Оживленная торговая улица. Снующие люди с пакетами на веревочных ручках, пикапы доставки с откидными бортами. Урны конической формы, похожие на стоящих навытяжку солдат, периодически получающих и проглатывающих дисциплинарные взыскания.

Мужчина в круглых очках брел в их направлении, прошел мимо. Потом тротуар опустел. Он почувствовал толчок со стороны сундука.

— Ладно, — сказал отец, — пойдем.

Он опять передал сундук в его сильную руку, и они поковыляли прочь от витрины магазина. Затем он повернулся и некоторое время шел по тротуару в ритме ча-ча-ча, пока они с отцом вновь не зашагали в ногу. Сундук оттягивал плечо. Он помнил эти круглые очки по собраниям педсовета в школе.

Он был с матерью в квартире без стенных шкафов. Они только что вошли, и она щелкнула выключателем висящей над головой лампочки и бросила холщовую сумку, в которой носила полотенце и трико, на тяжелый кожаный стул у двери. Комната была в коричневых тонах и так и просила зажечь еще света. Они не стали.

Мама вернулась из танцевального кружка контактной импровизации, это было ее «самое, самое любимое» занятие, «для взрослых оно ближе всего к игре», сказала она однажды. Во время урока он сидел в коридоре у зала и просматривал старые журналы, посвященные йоге. Они были сложены в такие фигуры, которые, как он думал, соответствовали описанным в них практикам.

Прежде чем снять плащ, тонкий, из серой льняной ткани, мать вынула из кармана два целлофановых пакетика с сырными крекерами. Потом она прошла мимо раскладушек и положила крекеры на стол в кухонном уголке. Он видел эти блестящие пакеты на полке для закусок там, где потные танцоры разговаривали и пили воду и экзотический чай после спокойного занятия, в течение которого они перекатывались друг через друга.

— Теперь, — сказала мать, — надо принять душ. Тебе не нужно заскочить в укромный уголок, пока я не напустила туда пару? — Она подняла и опустила брови, потом улыбнулась ему. — Или ты лучше подождешь, когда пар просочится сюда?

— Мне не надо, — сказал он. — Можешь идти.

— Ладно, — проговорила она. — Да здравствует гигиена.

Она начала вытаскивать подол рубашки из брюк.

— Обязательно было брать крекеры? — спросил он.

Мать обернулась к нему. Сначала она улыбалась, потом перестала. Дважды топнула ногой.

— Не нужно было их воровать, — добавил он. — Это стыдно.