Безопасное место - Роса Исаак

Я принял диагноз и твое финальное освобождение; принял даже опеку, которая возлагалась на меня как на сына. Но когда судебное постановление подтвердило, что тебе больше не надо возвращаться в тюрьму, у меня вырвалось: «Слыхал, старик? Теперь можешь бросить весь этот театр». Ты взглянул на меня с таким отчаянием, с таким растерянным и испуганным видом, но при этом так кротко, без привычной гордости и свирепости, что пришлось признать: на этот раз ты не притворялся. И все же, несмотря на очевидное ухудшение последних лет, на твое беспросветное затухание, из-за которого обман был немыслим, потому что требовал времени и принес бы тебе больше вреда, чем пользы, — несмотря на обилие доказательств, я скажу тебе то, что уже говорил: не проходит и дня, когда бы я не смотрел тебе в глаза и не думал об этом.

Сегодня, когда ты испарился, я об этом, конечно, тоже сразу подумал: было непонятно, потерялся ты или сбежал. Разумнее всего было списать этот инцидент на типичный для твоей фазы болезни эскапистский импульс или на внезапную вспышку памяти. Такие ведь при деменции действительно случаются: в своей амнезиальной пустоте люди внезапно видят драгоценный камень из далекого прошлого, так что он становится навязчивой идеей и задает, как магнит, направление побега: возвращает их в места детства, в школу, на работу, которой они отдали десятилетия, в старый дом — в любое пространство, оставившее неизгладимый след в их памяти и теперь сияющее среди той груды разрозненных частей, в которую превратился их мозг. Это было разумнее всего, да. Но те несколько часов, что я тебя искал, во мне зудело подозрение.

Ради полноты картины я рассказал Сегису не только о Брубейкере, но и о твоем безопасном месте. Когда мы подошли к перекрестку, где затерялся твой след, где мелкий негодяй воспользовался твоей покорностью и отобрал у тебя часы, я рассказал ему о том дне, когда навестил тебя первый раз после осуждения. Ни тюрьма, ни болезнь тебя еще не сломили, ты выглядел гордо: тюрьма не могла с тобой справиться, все это было несправедливостью и вздором, на самом деле ты стал жертвой чужой жадности, на тебя переложили чужую ответственность, ты упал, потому что не был одним из них, потому что они никогда тебя не принимали, их раздражало твое восхождение, они хотели опустить тебя туда, откуда ты пришел, и даже ниже; если бы ты был одним из них, с тобой бы ничего не случилось, деньги дали бы тебе не только безнаказанность, но и должность, и вескую фамилию, и связи. Хоть ты не волновался и не боялся, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Ты попал бы на свободу рано или поздно, но не как Брубейкер, а как мстительный и торжествующий граф Монте-Кристо. Мне пришлось прервать твое бахвальство:

— Пап, тебя приговорили к четырем годам и шести месяцам за кражу активов, отмывание денег и участие в преступной группировке; еще к двум годам и двум месяцам за уклонение от налогов; и еще к двум годам за незаконное присвоение средств; то есть в общей сложности почти к девяти годам.

Список наказаний не сбил с тебя спесь.

— Я выйду гораздо раньше, — уверял ты. — Я выйду гораздо раньше, вот увидишь. И вот что я тебе скажу: тюрьма не так уж и страшна, если на выходе не придется прикрываться фиговым листком.

В ступоре я посмотрел на тебя широко раскрытыми глазами:

— У тебя ничего нет, пап, и это слабо сказано, потому что тебе еще придется выполнить свои финансовые обязательства.

— Все образуется, — повторил ты, — все образуется, уж поверь своему отцу.

Но никакого подтекста я в твоих словах не услышал — только сильно уязвленное самолюбие и неспособность смириться с поражением, и поэтому продолжил гнуть свою линию:

— До тебя серьезно не доходит, что ты даже адвокату заплатить не можешь?

Ты улыбнулся той уничижительной улыбкой, которой одаривал меня, когда я не понимал какого-то делового решения, потому что не знал тайны, твоей тайны; ты улыбнулся, оглядевшись по сторонам, понизил голос, как Брубейкер, и огорошил меня:

— Свое он уже получил.

— Как получил?.. — попытался спросить я, но ты меня твердо прервал поднятой рукой:

— Уж поверь своему отцу.

Вот и все твое доказательство.

И адвокат действительно получил свой непомерный гонорар: он ничего не требовал, не подавал на тебя в суд и не присылал ряженых медведей. А раз я все еще не знал, откуда ты достал на это средства (не раскошелились же хитрюги из клуба или инвесторы, которые повесили на тебя всю ответственность, чтобы самим выйти сухими из воды), но хотел знать, то возвращался к этой теме во время следующих визитов. Ты ее обрывал и только косился в сторону, аки твой геройствующий тюремщик, подмигивал и говорил:

— Поверь, сынок, поверь своему отцу.

Я и поверил, что еще оставалось делать. Я терпеливо ждал, когда тебя впервые отпустят на выходные. Я встретил тебя у дверей тюрьмы; ты гордо вышел в темном костюме, висевшем на тебе из-за потерянных килограммов. Я отвез тебя в свою съемную квартиру, потому что ты лишился всего имущества и за пределами камеры у тебя не было даже крыши над головой. И, не дав тебе времени расспросить меня о Сегисе, принять первый душ вдали от общих тюремных душевых или налить себе бокал освежающего вина, как только ты ступил за ворота, я потребовал у тебя ответа на загадку графа Монте-Кристо: откуда ты взял деньги на адвоката, если все твои счета подверглись аресту, компания — ликвидации, а активы — полному опустошению?

— Поверь своему отцу, — повторил ты в машине. — Поверь своему отцу, — снова сказал ты мне в квартире, и я тебе напомнил, что там нас никто не слышит:

— Брось напускать туман и скажи, черт возьми, что происходит.

Тогда ты поведал, что отобрать у тебя все они не смогли, что ты никогда не доверял банкам, тем более иностранным, как и фиктивным компаниям, в устройстве которых не разбирался, а заодно и всяким юристам и подставным лицам — они наверняка тебя обманывали; ты был человеком старой закалки и по трудному опыту знал, что на всякий случай должен подстелить себе соломку. Поэтому много лет, наверняка предвидя такой конец, неизбежное падение, ты хранил часть прибыли не на официальных счетах компании и, само собой, вне поля зрения бухгалтеров, партнеров, юристов и финансовых консультантов. Как маленький муравей, которым из-за своего социального происхождения никогда не переставал быть, ты копил купюру за купюрой, потому что настоящими деньгами для Сегисмундо Гарсии были только такие: осязаемые, наличные и мелодичные, те, которые можно хватать пачками и пересчитывать обслюнявленным пальцем, а потом складывать, затянув резинкой, в пухлый карман; реальные, грязные, вонючие, которые не испарятся в результате финансовых операций и не будут конфискованы судьей.

— И где эти деньги? — спросил я тогда, не скрывая своего нетерпения, нетерпения сына, придавленного крахом отца, сына, оставшегося без наследства, если не считать фамилии-клейма, внесенной в черные списки банков и компаний. — Где эти деньги?

— В безопасном месте, — вот что ты ответил. И сколько бы раз я ни повторял свой вопрос, ты не сообщил больше ничего. — Деньги в безопасном месте.

Стало понятно, почему ты не раскрыл мне свое убежище, свою пещеру Али-Бабы, карту острова Монте-Кристо с точным указанием, где новый Эдмон Дантес найдет спрятанный клад после побега из замка Иф: доверие, о котором ты просил у меня при каждой встрече в тюрьме, не было взаимным — ты сам мне не доверял. Ты боялся, что, стоит только раскрыть мне свое безопасное место, как я, не дожидаясь твоего освобождения, заберу спрятанные деньги и спрячу их в собственном безопасном месте, а то и исчезну непонятно с чем — не то с целым состоянием, не то с маленькой коробочкой на черный день. Ты боялся моей обиды, моей мести за то, что ты втянул меня в свое падение, за то, что скрывал от меня дела компании, за то, что заставил меня врать на следствии, и на суде, и даже после приговора. За то, что лишил меня наследства. Не стану утверждать, что я бы так не поступил; не могу тебя заверить, что после твоего возвращения в тюрьму в то воскресенье я бы тут же не рванул раскапывать его, без кирки или лопаты, голыми руками, стоя на коленях, ломая ногти, разгребая грязь, — пока не найду.