Храни её - Андреа Жан-Батист

Появилось много бутылок шампанского. В воздух полетели пробки. Стефано раскрутил одну бутылку и стал поливать шампанским сквадристов. Один разинул рот и пытался глотать. Другой, мой сосед, выглядел возмущенным, но ничего не сказал. Стефано обрастал жирком, лицо становилось все багровей — знак того, что карьера шла в гору. Сейчас он служил в госбезопасности. Точнее, — он хвастался этим на протяжении всей трапезы — работал на Чезаре Мори, префекта, которому Муссолини поручил искоренить мафию. Чтобы скрыть курчавые волосы, он гладко брил голову и выглядел странно и несуразно, как пупс-переросток.

Франческо, единственный, кто не пил, встал и извинился: завтра ему служить раннюю мессу.

— Подвести тебя, Мимо?

— Да отстань ты от него, пусть остается! — крикнул Стефано. — Только начали веселиться. Верно, Гулливер? Он же слава семьи, надо его немного проветрить!

— Я остаюсь.

Франческо нахмурился, потом пожал плечами и скрылся.

— Ну теперь, когда падре отправился баиньки… — воскликнул Стефано и достал из кармана коробочку из-под леденцов, внутри оказался белый порошок. Он пустил коробочку по кругу. Я никогда не видел кокса, новинки тогдашних ночей. Каждый положил щепотку порошка на ноготь и нюхнул. Я последовал их примеру. Просто хотел быть нормальным, как все, как они, высоким и идеально сложенным. Потом мы отправились поджигать Рим и занимались этим всю ночь, о которой я ничего не помню. Моя жизнь стала на одну ночь короче, и утром я проснулся возле Колизея у мусорного бачка — коротышкой, еще короче, чем всегда.

Оператор соединил меня сразу.

— Резиденция Орсини, слушаю.

Я раздумывал недолго. В тот вечер, еще кривой от вчерашнего загула, я вошел в отделение почты и телеграфа Ватикана. Как-то недавно за обедом Франческо сообщил мне, что на виллу провели телефон. Вопреки расстоянию, падающим веткам и остро наточенным беличьим зубам, медный провод пробил еще одну брешь в неспешности мира, в котором я родился. Орсини потребовалась почти неделя — прежде не такой уж долгий срок, — чтобы узнать о смерти их старшего сына из Сен-Мишель-де-Морьен. Новость лишь ненамного опередила его хладное тело. Сегодня я мог позвонить всего через несколько часов после того, как узнал, что Виола выходит замуж. И очень хорошо. Мне вскоре исполнялся двадцать один год — совсем не тот возраст, когда считают, что в прежние времена все было лучше. Я как раз и проживал те прежние времена, о которых буду жалеть в дальнейшем.

— Здравствуйте, я хотел бы поговорить с синьориной Орсини.

— Как вас представить?

— Синьор Мимо Виталиани.

Как ни смешно величать себя синьором, надо произвести впечатление на дворецкого.

— Не вешайте трубку, я проверю, может ли она говорить.

Я ждал, прислушивался, в надежде уловить какой-нибудь звук из Пьетра-д’Альба. Свист ветра в ветвях, если окно открыто — на дворе же август. Но гвалт снаружи, звон больших и малых колоколов, треньканье телефонов, шум автомобилей, сворачивавших на виа делла Поста, прочно пригвождали меня к Риму. Я задыхался в телефонной кабине, придавленное трубкой ухо вспотело, я следил за снующими мимо людьми, миряне и прелаты грациозно кружились на мраморном катке почтового зала.

Послышался шорох, вежливое покашливание, затем снова голос слуги:

— Господин Виталиани? Извините, но синьорина Орсини не желает с вами разговаривать.

Я так настроился на такой ответ, что почти услышал его, но оператор этих слов не произнес. Я чуть не повесил трубку.

— Господин Виталиани? — повторил он.

— Да, простите, я здесь.

— Не вешайте трубку, соединяю вас с синьориной Орсини.

По кабелю пробежала серия щелчков, отзвуки чьих-то голосов, искаженных расстоянием. Потом возник голос Виолы:

— Алло!

Чуть охрипший, может быть, чуть более серьезный, но в нем была вся Виола, и вдруг Пьетра-д’Альба заполонила мою кабину летним зноем, запахом иссушенных солнцем полей. Я сполз по стенке и сел на пол кабины.

— Виола, это я.

— Я знаю.

Наступило долгое молчание, полное сосновой камеди, глубокой радости и ужаса.

— Я рада твоему звонку, Мимо, но у меня мало времени. Подготовка к свадьбе в самом разгаре.

— Вот именно. Я поэтому и звоню.

— Да?

— Я звоню, чтобы спросить…

— Да? — повторила Виола.

— Ты уверена в том, что делаешь? Точно уверена?

Снова молчание, на этот раз очень короткое.

— Положись на меня, Мимо.

Затем она повесила трубку.

Рим — город, где многое случилось у меня впервые. Первый поход в кино в том же году, «Мацист в аду», вверг меня в такой ужас, что я поклялся больше никогда не ложиться на могилы. Первая опера — «Отелло» Верди, вызвавшая у меня скуку. Первая доза кокаина, конечно, и мой первый заказ от светских властей. Мэрия Рима неожиданно вышла на меня с предложением создать статую Ромула и Рема. Теперь я знал, что не вернусь в Пьетра-д’Альба, и принял заказ.

Мы с Франческо по-прежнему встречались регулярно. Виола вышла замуж, сообщил он мне в начале 1926 года, но в медовый месяц еще не ездила, потому что дела мужа потребовали его безотлагательного присутствия в Соединенных Штатах. Проект проведения в Пьетру электричества возродился — видимо, сыграло роль состояние адвоката. Я рассеянно кивал, продолжая есть, и Франческо, должно быть, решил, что все это меня мало интересует, потому что новости о сестре стали поступать реже.

Гораздо удивительней то, что я виделся со Стефано. Он был мне совсем несимпатичен, но умел веселиться. Он продолжал делать карьеру и с 1926 по 1928 год занимал в правительстве не менее трех постов, каждый из которых оказывался стратегически важнее предыдущего. Он без удержу хвастался этим, и я понял причину такого хвастовства, когда однажды вечером, будучи в приличном подпитии, он признался:

— Повезло тебе, Гулливер, не иметь братьев. Вирджилио, Вирджилио, Вирджилио — в детстве мне все уши им прожужжали. Вирджилио то, Вирджилио се, какой он гениальный! Ему все сходило с рук. Но скажи мне, чего ж этот умный Вирджилио погиб как мудак? Даже не на войне, а в своем сраном поезде? И кто сегодня содержит семью? Кто сделал так, что люди в струнку вытягиваются, заслышав имя Орсини? Я, Франческо, да теперь еще Кампана, после того как вошел в семью. Мы теперь не деревенщины с сохнущими апельсиновыми рощами. И скоро, помяни мое слово, наши рощи перестанут сохнуть. Гамбале про нас еще услышат.

Я работал с рассвета до вечера, потом кутил до зари. В начале 1927 года я сдал скульптурную группу «Ромул и Рем». Тут же последовала отставка муниципального чиновника, который ее заказал. В моей скульптуре не было ни Ромула, ни Рема. И никакой волчицы. Одна вода. Я изваял волны, бурный напор Тибра и в его котловине — едва различимую ручку корзины, в которой лежали близнецы. Я запечатлел чудо: спасение двух младенцев, попавших в пасть ненасытной реки, ибо здесь, как и в Пьетре, вода — начало всего. Без Тибра нет Рима. Без Арно нет Флоренции. Я, конечно, немного жалел уволенного бедолагу-чиновника, но два месяца спустя мою работу вроде бы увидела любовница и муза Муссолини, Маргарита Сарфатти, и заявила: «В этой работе — весь новый человек, певец фашизма».

Чиновника вернули на работу, наградили и повысили в должности.

Рим в принципе отличался отсутствием злачных мест, за исключением, пожалуй, кабаре «Дель Дьяволо», три подземных этажа которого представляли собой ад, чистилище и рай. В первое посещение меня выставили оттуда за «чрезмерное опьянение». Этот плеоназм доказывал, что они ничего не понимали ни в пьянстве, ни в аду. Мало баров, открытых допоздна, мало клубов — Рим был почтенной матроной. Мы часто обедали в одном из лучших ресторанов города, «Фаджано», или в гран-кафе «Фаралья» — оно особенно ценилось из-за фресок в стиле либерти, или в ресторане отелей «Квиринале» и «Эксельсиор». Настоящий разгул начинался позже, в частных салонах. Там процветал разврат. В отличие от многих, я не искал влияния или богатства. Я получил свою небольшую долю, и мне хватало. Теперь я снова убедился, что богатые больше всего на свете любят слышать «нет». Я не искал ни новых заказов, ни новых клиентов. У меня выпрашивали просто возможность встать в очередь. А я просто хочу выпить, отвечал я, и мои котировки росли. В один из таких вечеров я познакомился с сербской княжной Александрой Кара-Петрович. Она сразу же попала под мое обаяние, то есть влюбилась в мою славу, машину и банковский счет, который, кстати, был не так велик, как полагали. Я зарабатывал очень хорошо, но то было ничто в сравнении с богатыми наследниками, конформистами и мошенниками, среди которых я вращался. Александра, вероятно, была такой же княжной, как и я, хотя до последнего дня божилась, что это правда, и никогда не сбивалась при расспросах об истории и генеалогии своего рода. Ее красота была немыслима, безмерна, неотразима. Каждый раз, когда мы вместе приходили на светский раут, я с удовольствием видел вокруг изумленные взгляды и три слова, написанные на лицах всех, кто не знал нас, написанные так ясно, словно они их кричали вслух: «Она — с ним?»