Храни её - Андреа Жан-Батист

— Ты что, увидел привидение?

— Да.

Годы забвения рухнули и были сметены воспоминанием, бурным и яростным, как потоп. Мое стремление к скверне, равнодушие к успеху, желание заглушить себя алкоголем, коксом, сербскими княжнами пронеслось передо мной в бешеном темпе. Дальнейшее разыгрывалось сейчас. Только бы добраться вовремя.

Я вскочил со стула и выбежал вон. А через час, ни разу не оглянувшись, покинул Рим.

Мой шофер гнал на север по ухабистым дорогам, белым от пыли. Тогдашняя Италия была вся испещрена дорогами и развилками, не всегда логичными, съездами, ведущими в никуда, разбитыми воспоминаниями времени, когда людям нравилось бродить вокруг да около. Крупные автомагистрали, апофеоз прямой линии, шума и копоти, еще только возникали в окрестностях Милана. За шарм старины приходилось расплачиваться: мы трижды вставали — дважды из-за пробитой шины и один раз из-за потекшего радиатора. Только изобретательность Микаэля позволила нам продолжить путь. Во время этой поездки я узнал, что прежде он занимал важный пост в администрации Менелика П, негуса Эфиопии, и покинул страну только после какого-то темного дела о супружеской измене: одно из влиятельнейших семейств королевства назначило награду за его голову. Он прибыл в Рим в 1913 году и перебивался разными заработками. Микаэль обладал энциклопедическими знаниями. Где-то между Луккой и Массой я осознал, что далеко не так умен и образован, как мой шофер.

Мы выехали из Савоны двадцать четвертого июня 1928 года, по-прежнему держа курс на север. Темнело, и точно когда показалась табличка с надписью «Пьетра-д’Альба, 10 километров», лопнула вторая шина. Я думал, что десять раз умру, часы тикали, но мы снова отправились в путь. Мы летели сквозь Пьетра-д’Альба как на пожар. Микаэль по моему указанию остановился на развилке, у подножия склона, спускавшегося к плато за деревней. Было почти 23:00. Я бросился бежать.

В 23:05 я рухнул на землю перед кладбищем, измученный дорогой, запыхавшийся. Я привалился к низкой ограде, откинул голову на камень и вдохнул свежий, такой знакомый воздух. И осознал все безумие своего предприятия — но я всю жизнь действовал по наитию. Следовательно, разум как мера здесь не годился. Я оказался там, где должен был оказаться, и только это имело значение.

Впервые в жизни она опоздала. Она вышла из леса через десять минут, из своей обычной крошечной прогалины, и замерла, увидев меня. Ее путь был не таким долгим, как мой, по крайней мере на первый взгляд, хотя не менее эпичным и многотрудным. Мы молча сошлись посреди небольшой поляны, которую естественным образом образовал перед кладбищем раскрывший объятия лес.

Восемь долгих лет прошло с нашей последней встречи. Виола была уже не подростком, а настоящей женщиной. Черты лица стали четче. Я готов был поклясться, что теперь лицо шестнадцатилетней девушки достигло некоего совершенства, не подозревая о тайнах, которые еще могут раскрыть в нем несколько штрихов резца. Виола была уроком скульптуры, и тем более я сожалел о восьми годах, проведенных вдали от нее. Мне хотелось наблюдать последовательность этих изменений, анализировать их, чтобы иметь возможность когда-нибудь воспроизвести. Волосы оказались длиннее, чем я помнил, такие же черные, но теперь безупречно уложенные, а кожа — такой же матовой. На лбу бледный шрам уходил под прядь волос. Она была высокой, по-прежнему очень худой. Красивой, да, но не на манер моей сербской княжны. У нее не было той щедрости форм, которую Стефано и его друзья — да и я, признаюсь, пару раз — искали в римских борделях. Чтобы понять эту красоту, требовалось всмотреться в Виолу, увидеть ее по-настоящему.

Ее глаза были окнами в другие миры, доступом к мудрости на грани безумия.

— Я думала, ты не придешь, — сказала она наконец.

— Я не забыл. Ты назначила встречу на двадцать четвертое июня тысяча девятьсот восемнадцатого года. Я признаю: ты была права. Ты путешествуешь во времени.

— Да. Но я думала, что путь займет десять лет.

Она посмотрела на меня, тронула ладонью трехдневную щетину и добавила:

— Прошло десять минут. И за эти десять минут ты стал мужчиной.

— Виола…

Приложив палец к моим губам, она прервала меня:

— Ты останешься?

Я кивнул, не раздумывая, ее палец еще касался моих губ, легкий аромат апельсиновой рощи щекотал ноздри.

— Тогда у нас полно времени.

В молчании мы вернулись к развилке. Я указал на «альфу», ожидающую в темноте, на Микаэля, спящего на заднем сиденье, высунув ноги из окна.

— Отвезти тебя домой?

— Спасибо, я лучше пройдусь.

— Я тоже.

Она пошла направо, я налево. Сделав несколько шагов, я обернулся. Виола улыбалась мне, остановившись чуть дальше на дороге.

— Папа, папа, у нас в сарае спит гном!

Так я познакомился с Зозо, сыном Абзаца и Анны, а еще через несколько минут — с их дочерью Марией, прибежавшей посмотреть на гнома.

— Это не гном, дети. На самом деле это гигант. Просто маленького роста.

Мы обнялись. Анна была моей ровесницей, ей тоже исполнилось двадцать четыре, Абзацу — почти двадцать восемь. Оба они немного поплотнели. Их дети были очаровательны и невыносимы, они цеплялись и висли на мне, как два краба.

— Оставьте дядю Мимо в покое. Вы что, не видите, что надоедаете ему?

— Что такое краб, дядя Мимо?

— Ракообразное.

— Что такое ракообразное, дядя Мимо?

Я боялся, что Абзацу не очень понравится мое возвращение, ведь он долгое время жил в мастерской полным хозяином. Но оказалось, что на такой случай они с Анной построили себе дом позади главного здания. Дела шли хорошо, теперь у них работало два подмастерья. Анна полностью взяла на себя управление столярной мастерской. Бывшая дядина мастерская находилась в том же состоянии, в каком я ее оставил после ремонта, за ней регулярно следили и делали там уборку. Входи и работай.

— Здесь есть телефон?

— Я кто, по-твоему? Рокфеллер?

Я разбудил Микаэля и, чтобы утихомирить детей, пообещал прокатить их на машине — себя я попросил высадить у Орсини. Абзац догнал меня, когда Микаэль трогался с места.

— Кстати, я не знаю, ты в курсе про отца Виолы?

Две недели назад маркиза обнаружили в голом виде на деревенской площади. Он утверждал, что ждет своего сына Вирджилио, тот будто бы говорил с отцом ночью и объявил о возвращении. Маркиза отвезли домой, пытались как-то урезонить, убедить, что сын мертв, но тот стоял на своем: нет-нет, это точно был Вирджилио, я сразу узнал сына, он ехал верхом на скелете лошади, он вот-вот будет здесь. Потом маркиз потерял сознание. Прибыл врач, настоящий, не тот, что из соседней деревни. Инсульт, диагностировал он. Маркиза не дала отправить мужа в больницу, и его лечили дома.

Сильвио открыл дверь и улыбнулся, узнав меня, — раньше такого не случалось. По привычке я позвонил в заднюю дверь, но он провел меня через сад к главному входу. Медведь, которого я изваял для Виолы, все еще стоял возле пруда. Миновав его, я поневоле критически отметил какие-то решения шестнадцатилетнего Мимо. Движение, конечно, было схвачено, но утрировано. Теперь я мог выразить больше и гораздо меньшими средствами.

— Я предупрежу синьору маркизу.

Появилась синьора маркиза: всего лишь несколько лишних морщинок и по-прежнему черные волосы. Орсини знали, что такое признательность, и понимали, как я способствовал престижу их семейства.

— Я позову Виолу. Вы помните мою дочь, синьор Виталиани? Это для нее вы изваяли статую медведя в саду.

Ничто так не убедило меня в моем жизненном успехе, как этот момент, та доля секунды, когда в глазах маркизы я перешел из статуса ужасного маленького существа, способного изнасиловать ее драгоценное дитятко, в статус художника, достойного самых знаменитых гостиных.

— Я помню. И был бы счастлив увидеть ее снова. А пока могу ли я воспользоваться вашим телефоном? Мне нужно позвонить вашему сыну Франческо.

Маркиза отвела меня в телефонный салон и оставила под лепниной. Ожидая соединения, я заметил, что стены отремонтировали. Трещины и пятна от сырости исчезли. Замазка на окнах выглядела белой и эластичной. Охапка свежесрезанных пионов в вазе уже клонилась под лучами, бьющими сквозь новые оконные стекла.