Храни её - Андреа Жан-Батист

— Тебе надо идти в политику… Зачем ты меня сюда привела?

— Потому что я тогда сделала неправильный выбор. Во-первых, втянула вас в эту безумную идею с полетом.

— Затея не была безумной! Сам Д’Аннунцио…

— Знаю, знаю, — досадливо оборвала она. — Но я не Д’Аннунцио, я Виола Орсини. На самом деле я много думала, лежа в больнице. Я держалась на морфии и, возможно, плохо соображала, но я вбила себе в голову, что подвела тебя, разочаровала. Я обещала тебе, что полечу, и не полетела. Я была твоей героиней и боялась, что ты… Ну, не знаю, будешь любить меня меньше или по-другому. Поэтому я и сказала тебе не писать. Я не хотела твоей жалости. Я не хотела, чтобы ты видел меня сломленной, разбитой, с лубками на ногах и скобами на челюсти. По той же причине я не вышла к ужину, когда ты вернулся два года спустя. Я испугалась. Потом я одумалась, зажгла красный свет в окне, но ты уехал.

Я отвернулся, у меня перехватило горло, потом посмотрел в небо, сделал вид, что приглаживаю волосы, чтобы незаметно махнуть рукавом по глазам. Этот прием отлично работал на школьном дворе.

— Ты все еще видишься с медведицей?

— С Бьянкой? Пять лет ее не видела. Я время от времени хожу к ее берлоге, но там пусто. Она живет своей жизнью. Так лучше.

Я кивнул, откашлялся.

— Чего ты хочешь теперь?

— А чего ты хотел, вернувшись на кладбище десять лет спустя? Не просто же проверить, умею ли я путешествовать во времени.

— Мне хочется, чтобы все было как раньше.

— Мы теперь не такие, как раньше. Ты известный художник, я замужняя женщина. Но мы можем двигаться рядом. На этот раз без геройства.

— Кому хочется жить без геройства?

— Всем героям, в общем-то. — Она протянула мне руку. — Договорились?

— Я не очень разобрался в условиях сделки…

— Мы их придумаем по ходу.

Я, смеясь, взял ее руку, она стала еще тоньше, чем раньше, и постарался не сжать ее слишком сильно. Мои-то ладони стали вдвое больше.

— Я скучал по тебе, Виола.

— Я по тебе тоже.

Мы вернулись в дом молча. Туман редел над коричнево-зелено-оранжевым пейзажем, прошитым розовыми бликами, характерными для Пьетра-д’Альба. На пороге виллы Орсини Виола обернулась.

— Кстати, когда я прислала тебе то письмо с просьбой не писать…

— Да?

— Ничто не обязывало тебя подчиняться.

Она аккуратно прикрыла дверь. Поднялся ветер, унося последние клочья тумана. Но какой ветер? Сирокко? Понан, мистраль, греко? Или, может быть, какой-то другой, которого я не знаю, потому что она мне о нем еще не рассказала? Я думал, что обрету Виолу и мир станет проще. Но что просто в мире, где у ветра тысяча имен?

Мне двадцать четыре года. Я не богат, но это всего лишь означает, что позже я стану гораздо богаче. По сравнению с парнишкой, который приехал сюда двенадцатью годами раньше, я махараджа. У меня есть машина, работники, запас денег на четыре-пять лет, если все встанет. Я вхожу в дом Орсини через парадную дверь. Наступает 1923 год, затем новое десятилетие, которое, кажется, будет самым спокойным из всех, что я пережил. Десятилетие, украшенное прогрессом, миром между народами и, что самое поразительное, между мной и Виолой.

Смешно.

— Падре! Падре! Он смеется.

Падре Винченцо при внезапном появлении послушника в кабинете поднимает голову от папок, которые изучает с самого утра. И так каждый раз, когда он открывает шкаф. Он погружается в ту же тайну, разбирает документы и изучает их со страстью первых богословов или раввина в иешиве, осознающего, что каждое слово может означать и то, и обратное, но есть лишь одна истина, лишь одна правильная комбинация, которую надо открыть, и тогда все вдруг приобретает смысл.

Послушник, запыхавшись, тормозит перед его столом. «В конце концов наши лестницы круты для всех», — думает падре.

— Кто смеется?

— Брат Виталиани.

Хотя Виталиани никогда не давал обета, все называют его братом, и Винченцо пропускает это мимо ушей.

— Он смеялся?

— Да, словно услышал что-то смешное.

— Он пришел в сознание?

— Нет. Врач сказал, все жизненные показатели ухудшаются.

Падре Винченцо жестом отпускает послушника и закрывает окно, которое по неосмотрительности оставил распахнутым, несмотря на холод. Из сундука для личных вещей — он у всех монахов один и тот же — достает шерстяной плед в крупную клетку и набрасывает себе на плечи. Затем открывает папку, которая среди всех находящихся в шкафу наверняка самая загадочная.

«Свидетельства».

Он уже не горел прежним воодушевлением, глаза чуть потускнели, а старые кости ныли, когда он поднимался на кафедру. Волос стало еще меньше. Только жесткий седеющий ершик полукругом спасал его от полного облысения. Но и в пятьдесят лет он впечатлял людей учеными речами и удивлял тем странным чувством юмора и оригинальности, которые побудили его много лет назад привязаться к малорослому голодранцу. Искренняя радость дона Ансельмо, когда он увидел меня, идущего по нефу Сан-Пьетро-делле-Лакриме, согрела мне сердце. Он обнял меня, а потом долго разглядывал, не говоря ни слова, только довольно кивая.

Устроившись в клуатре под голубым небом Пьетры — эту синеву не запатентовал ни один «Техниколор» или производитель красок, а теперь ее больше нет, — мы долго беседовали. Дон Ансельмо сетовал на оскудение финансов. После десяти лет мира паства меньше думала о смерти и потому меньше жертвовала. А Ватикан по-прежнему далеко. Он просил меня замолвить слово перед Франческо, у которого теперь даже не находилось времени навестить его во время приездов к родителям. Некоторые детали убранства церкви и архитектурные элементы нуждались в срочной замене. Я обещал заняться этим бесплатно, как только приедут подмастерья. На обратном пути меня вдруг охватило сильное волнение. Я прибыл сюда двенадцать лет назад, стоял такой же день. Дуновение ветра рябью пробегало по отдыхающим полям. Тот же волшебный розовый горизонт обступил меня на выезде из деревни. Но я успел прожить десять жизней.

У меня за спиной раздался крик и сразу — грохот падения. Не успел я обернуться, как мимо пролетел велосипед без пассажира и рухнул на обочину. Потом меня схватили, стали тискать и поднимать в воздух. Эммануэле вопил от радости. Он щипал меня за щеки, целовал в лоб. Он был одет в парадную форму карабинера и фуражку с надписью Poste Italiane. Его тарабарщина оставалась неразборчивой, но жесты были красноречивы: теперь он почтальон Пьетра-д’Альба.

Через месяц в деревню пришло электричество. Точнее, на виллу Орсини, но это не имело значения, казалось, будто электроны разлетаются по всей Пьетре и каждый получает свою долю. Электричество на тот момент являло себя в единственном фонарном столбе, установленном посреди парка и торжественно зажженном 20 января 1923 года в 16:22, в тот самый миг, когда солнце скрылось за горизонтом. Была приглашена вся деревня. Первоначальный ажиотаж сменился легким недоумением. Когда уличный фонарь наконец зажегся, все засомневались, а надо ли было изобретать электричество, ведь масляная лампа делает то же самое. Маркиз впервые появился на публике в инвалидном кресле с плетеной спинкой, толкаемом слугой. Правая половина его лица и тела была парализована. Он произнес невнятную речь, в конце которой Эммануэле повернулся к нам и вынес вердикт, который Абзац тут же перевел:

— Что говорит — вообще непонятно.

В тот же вечер на вилле давали званый ужин. Я, естественно, был на него приглашен, как и подобает скульптору семейства Орсини, символу их влияния, набожности и щедрости. Уже несколько дней дела мои снова шли полным ходом и в римской мастерской, и в мастерской в Пьетре, где ко мне присоединились Якопо и молодой ученик. Они поселились в одном из домов деревни, который пустовал после отъезда хозяина в какой-то большой город. Я виделся с Виолой, чаще всего мы подолгу гуляли в полях. Мы разговаривали меньше, чем всегда. Ее как будто окутывала бескровная бледность зимы, как и окрестные сады, и только запах нероли, неотрывный от нее, ее волос, напоминал о былой дикарке, спутнице моего детства. Она по-прежнему много читала, но уже не делилась прочитанным. Я иногда нарочно мог брякнуть что-то чудовищное, типа «а ведь в Южном полушарии люди ходят вниз головой?», и тогда в ее глазах вспыхивало яростный, чистый огонь и я получал урок истории, физики плюс вояж от Коперника к Эйнштейну с заездом к Ньютону. Потом она вдруг тормозила, взглянув на меня с благодарностью. Ей становилось легче, с моей помощью она сбрасывала избыток знаний, перегружавший ей мозг.